Нравилась мне в Пошехонове и такая черта, как неудовлетворенность своей работой. Вот спорили в газетах и журналах о его повести «Кочуй», больше хвалили, а он все совершенствовал ее, сокращал и дополнял. «Кочуй» три года подряд переиздавался в «Молодой гвардии», и каждый раз — в переработанном виде.
(Как-то недавно, перебирая комплект «Резца» за 1932 год, я в одном из номеров вычитал такое, что и голова могла закружиться у молодого писателя:
«Многочисленные собрания заводских комсомольских коллективов, пленумов посвящены разбору «Кочуя». Комсомольская и литературная печать отмечали, что с выходом этой книги библиотека пролетарской литературы пополнилась значительным произведением».)
Пошехонов заметно выделялся среди молодых писателей своей серьезностью, какой-то основательностью. А то ведь разный народ тогда приходил в литературу, и особенно — в связи с «призывом в литературу». Пошехонов любил посмеяться над одним чудаком. Тот издал толстый роман из заводской жизни, который и тогда невозможно было читать, созвал друзей и недругов на шумный пир и всенародно разбил об пол гипсовый бюст Льва Толстого, стоявший на письменном столе. Мол, хватит, покрасовались, господа дворяне, теперь наш черед, писателей из народа, «призванных»!.. Юбиляр всюду произносил дерзкие речи, всюду ниспровергал классиков.
Пошехонов писал на актуальную для тех лет, как и сегодня, рабочую тему. Его называли не иначе, как «писатель рабочей молодежи» или «певец рабочей темы». И достоинства, и недостатки его первой повести были характерны для прозы тех лет. К достоинствам можно отнести уже то, что она не описательна, видна серьезная работа автора над языком, хотя, конечно, и недостатки очевидны, и прежде всего — схематичность многих образов. Правда, сам Кочуй, этот вчерашний деревенский парень, приехавший в город и перевоспитавшийся на большом заводе в сознательного рабочего, во многом удался Пошехонову. Кочуй встает со страниц повести живой, со всеми своими мелкособственническими предрассудками, анархизмом, но в то же время это и человек обаятельный, душевный.
Пошехонов как писатель рос от книги к книге. Это хорошо было видно тогда, видно и теперь. Перечитав в хронологическом порядке сперва «Кочуй», потом — «Сверстники», потом — «Караваны», я в этом еще раз убедился недавно. Для своего времени, когда только нащупывались пути к рабочей, производственной теме, его произведения были заметным явлением в молодой ленинградской прозе. А в «Караванах» были уже и серьезные художнические достоинства. В 1934 году повесть печаталась в журнале «Литературный современник». У Пошехонова выработалась уже своя стилистика, свое видение мира, были свои полюбившиеся герои.
Прошло всего несколько месяцев после моего знакомства с Александром Копковым в Летнем саду, и два серьезных драматических театра поставили «Царя Потапа». В БДТ имени Горького премьера состоялась в первые дни февраля 1940 года (утром и вечером, по два спектакля в день — событие исключительное!), а в Драматическом на Харьковской улице — сразу же за ней: 4 и 5 февраля.
Об этой пьесе тогда только и было разговоров в театральной и писательской среде. Много было и споров о том, у кого пьеса лучше — у Бабочкина или у Юренина, у двух режиссеров-постановщиков. Все пери поставлена петии постановки «Царя Потапа», которая на первых порах шла очень трудно, — к тому же имела два варианта концовки! — и я, и другие сотрудники «Звезды» хорошо знали от Сергея Цимбала, одного из активных авторов журнала, часто тогда выступавшего на его страницах с серьезными проблемными статьями о театре. (Когда эти воспоминания уже были сданы в печать, известный ленинградский театровед С. Л. Цимбал скоропостижно скончался.)
Многих писателей, забегавших тогда в редакцию просто посидеть и поговорить после того, как они заканчивали свои дела в верхних этажах Союза писателей или в библиотеке, в постановке пьесы у Бабочкина смущал некоторый налет натурализма, им больше нравилась пьеса в постановке Юренина, где она будто бы игралась в чисто психологическом плане, без излишних атрибутов деревенского быта.
Но встречался я и с другими суждениями. Писатели, хорошо знавшие сцену, опровергали доводы «сторонников Юренина». По их отзывам, несопоставимы были мастерство и талант этих двух режиссеров. Бабочкин сразу же обнаружил своеобразие своего режиссерского таланта, что же касается Юренина, то это был, судя по отзывам, довольно-таки традиционный ремесленник. Несоизмеримы были и актерские уровни двух спектаклей, в частности Полицеймако и Петровский. Так что само упоминание о «натурализме» в одном случае и «психологизме» — в другом имело смысл чисто внешний.