— Кто это?
— Помнишь Филиппова?
— Ну как же!..
Филиппов был парторгом издательства, я его тоже хорошо знал.
— Вторую неделю как умер, некому похоронить… За эти несколько дней я всюду повидал столько трупов, что никак уже не реагировал на них. Привык!
Мы вернулись в кабинет. Павел Федорович стал показывать брошюры и книги, которые Гослитиздат выпускает в блокадном Ленинграде. Казалось невероятным, что в этом ледяном доме можно работать, что-то выпускать, что-то планировать.
Из Дома книги я направился на Воинова, 18, в Союз писателей. Разные у меня здесь были встречи, с разными людьми. И вдруг на лестнице — Саша Копков! Вид изможденный, обут в тяжелые, громадные валенки, одет во что-то полувоенное, поверх гимнастерки натянут ватник.
Копков ведет меня в бильярдную. На первом столе, на котором, пристрастившись одно время к игре на бильярде, я не раз проигрывал Илье Садофьеву и Борису Чирскову, валялись смятое одеяло, шинель и ворох всякого тряпья. В углу, уткнувшись в самую лузу, лежал солдатский котелок.
В полумраке холодной, как погреб, бильярдной я увидел человека в шапке, в накинутом на плечи полушубке, увлеченно читающего при свете чадящей коптилки. Это был Всеволод Пошехонов.
Мы молча пожали друг другу руки.
— Вот здесь мы и живем, Георг, — начал рассказывать Копков.
Освобожденный по болезни от службы в армии, он был приписан к какой-то пожарной части, тушил пожары, но теперь у него дистрофия… Пошехонов из-за своей хромоты вообще не был взят в армию… У него тоже сейчас дистрофия…
— Тут нам помогают питанием, всегда есть кипяток, живет кой-какой народ, не так одиноко, как дома, — продолжал рассказывать Копков.
Я живо вспомнил его «дом», его крохотную полутемную комнату в большой коммунальной квартире. Никакого стола у Копкова не было — он работал, сидя на каком-то ящике, навалившись грудью на подоконник… И кровати не было — спал на топчане, который превращался в диван, когда к нему приходили друзья.
— Сева, пойди за супом, уже началась выдача, — вдруг спохватился Копков.
Пошехонов нехотя, грузно поднялся, взял с бильярдного стола котелок и, прихрамывая, поплелся в столовую, еще полгода назад считавшуюся первоклассным рестораном. Я смотрел ему вслед и видел, как сильно он сдал.
А Копков все рассказывал, как он со Всеволодом и другими ленинградскими писателями в первые месяцы войны копал противотанковые рвы в районе Пушкина, как он потом тушил пожары, полыхавшие в Ленинграде. Сообщил, что у Всеволода от голода умерли мать и две сестры, в живых у него теперь осталась только сестренка Александра, да живет она далеко — в Устюжне, на Вологодчине.
Вскоре вернулся Пошехонов.
Принес он нечто, напоминающее мыльную воду. Это был дрожжевой суп. Я запустил ложку в котелок. Там плавало несколько крупинок. Правда, крышка котелка доверху была наполнена овсяной кашей.
Я вытащил из карманов два больших солдатских сухаря еще довоенной выпечки. Копков один сухарь отложил в сторону, а второй покрошил в суп. Не обращая на меня никакого внимания, два друга стали орудовать ложками.
Тяжелая это была сцена.
Вдруг Копков отвел ложку в сторону, озорно улыбнулся, спросил:
— Помнишь, Георг, как мы гуляли после премьеры «Царя Потапа»?
— Помню. Одного ресторана тебе мало — побывали в трех!.. Не забыл, как ночью еще фотографировались у Лидии Бертье?.. Да-а-а, — тяжело вздохнул я и спросил: — Не хотел бы, Саша, вместе со Всеволодом поехать в нашу Седьмую армию?.. У меня есть поручение политотдела, могу захватить с собой двух-трех писателей… В армейской или в одной из дивизионных газет найдем для вас работу, будете жить в человеческих условиях…
— Нет, Георг, какие же из нас вояки… Сам видишь. Такие в армии не нужны… А здесь самое трудное, кажется, осталось позади. Прибавили вот хлеба на семьдесят пять граммов, уже получаем двести, скоро должно совсем полегчать, — ответил Копков.
Пошехонов в знак согласия кивнул головой, зачерпывая ложкой суп и похлопывая по больной ноге, проговорил:
— Не можем.
Многословием он никогда не отличался.
Через несколько дней я вернулся на Свирь…
А месяца два-три спустя я с оказией получил от Решетова письмо. Он сообщал о трагической гибели при неизвестных обстоятельствах на Ладожском озере Копкова и Пошехонова. Весна в Ленинграде выдалась тяжелая, от голода умерли сотни тысяч людей, и два друга вынуждены были все-таки выехать на Большую землю…