ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
Я знал Всеволода Александровича Рождественского еще до войны, по «Звезде», где он часто бывал и печатался, В редакции тогда очень хотели создать литературное объединение, нечто вроде клуба, где бы вечерами собирались авторы журнала, и мне, как самому молодому из тогдашних сотрудников, поручили его организацию.
В ноябре 1939 года состоялось первое собрание нового объединения. Пришло человек тридцать.
На втором собрании обсуждалась книга Всеволода Рождественского «Окно в сад». Заметку для «редакционного календаря» я писал не помню уже с кем из поэтов, но очень памятен мне этот поэтический вечер, атмосфера обсуждения, отдельные выступления.
Может быть, с этого вечера мне и полюбилась поэзия Рождественского — поэта лирического и романтического склада. Поэта, в творчестве которого такое большое место занимает тема Ленинграда, воссоздается историко-литературное прошлое русской поэзии.
Вот что он говорил, выступая в тот вечер:
— В своем поэтическом движении я испытал много трудностей, ибо родился в дореволюционную эпоху, много нес с собою старого. Но никогда раньше я себя не чувствовал так внутренне раскованным, как сейчас, когда я являюсь советским поэтом. То, что у меня в молодости было принципом, органически расширилось только теперь. А принципом было реалистическое начало, уводящее меня от книги к жизни, к природе. У меня всегда было тяготение к зримости, к предмету, к образу. Если я обращаюсь к историко-литературным темам, то это значит, что у меня идет какое-то внутреннее сведение счетов со старым, переосмысление своего литературного багажа…
И дальше Всеволод Александрович рассказывал собравшимся о той литературной среде, в которой он воспитывался, о силе оптимизма, который он пронес с первых шагов своей работы и до наших дней.
Когда началась Великая Отечественная война, я с первой группой ленинградских писателей уехал на Карельский фронт.
Из переписки с друзьями я знал, кто на каких фронтах находится. Иногда оказией из Ленинграда я получал газеты, журналы и книги, хотя до них ли было, когда повсеместно шли тяжелые, кровопролитные бои?.. В полную силу во фронтовой печати работали поэты и прозаики…
Шел третий год войны. 7-я отдельная армия, в которой я служил, тогда стояла на Свири, обороняя Ленинград с фланга. Трудный это был участок фронта.
Однажды в зимнюю стужу в редакции нашей армейской газеты «Во славу Родины», размещавшейся в Алеховщине, появился военный: в низко надвинутой на лоб шапке-ушанке, в видавшей виды шинели, с тощим вещевым мешком за плечом, промерзший и усталый.
Не обратись он ко мне по имени, я вряд ли бы его узнал. Это был Всеволод Рождественский.
Обрадованный и удивленный, я спросил:
— Вы к нам проездом, Всеволод Александрович, или же с серьезными намерениями?
Через Алеховщину во все годы войны проезжали, пролетали, проходили в Ленинград и из Ленинграда тысячи и тысячи людей.
— С самыми серьезными!.. Перевелся к вам с Волховского фронта! — радостно проговорил Рождественский, потирая озябшие руки.
Я помог ему раздеться, привел к нашей жарко натопленной печи. Он тут же припал к ней спиной.
— На чем же вы ехали, если так промерзли?..
— В кузове полуторки. В пути лопнула шина, и, пока шофер производил замену, я просто окоченел…
— А знаете, сколько на градуснике? Тридцать три!..
Тут зашел Михаил Панич, начались новые расспросы.
Мы с Паничем, ленинградским писателем и моим близким редакционным другом, очень рады были приезду Рождественского. Прозу у нас в редакции писали и мы, и другие сотрудники, а вот со стихами было трудно: не хватало серьезного поэта…
По случаю приезда Всеволода Александровича мы тут же устроили скромное застолье, во время которого было много рассказано и серьезного и смешного.
Рождественский быстро вошел в жизнь нового для него коллектива, подружился со всеми, стал активным сотрудником газеты. Если перелистать комплект «Во славу Родины» за 1944 год, то там можно найти много его стихов, навеянных фронтовыми буднями.
Живя и работая рядом, я ближе узнавал Рождественского. Удивляла его неприхотливость к быту, к пище. Изумляла его работоспособность: его всегда можно было видеть пишущим или читающим. Работал он с истинным удовольствием, увлеченно, жадно — и в любой обстановке, при любом шуме и гаме, когда в пору убежать на улицу.
А вечерами он уходил в свою холодную землянку и здесь снова работал, заполняя плотным мелким почерком страницы толстой общей тетради. Конечно, никто из сотрудников редакции никому не лез в душу, у каждого была и своя творческая жизнь, и свои замыслы, и свои дневники, но то, что делал Рождественский, многих интересовало. Я же знал, над чем он трудится на досуге, — кроме писем, дневника он еще писал «Коктебель Максимилиана Волошина» и воспоминания об Александре Блоке, которые потом, через десяток лет, появились в журналах, украсили его книгу «Страницы жизни». Как-то он мне прочел кусочек о Коктебеле и тут же захлопнул тетрадь: