Я молча откладываю в сторону те, которые мне особенно нравятся, которые, чувствую, дороги и автору.
Потом отобранные стихи вслух читаю я. Рождественский с любопытством прислушивается, ему интересно, как звучат стихи в устах прозаика.
— Вы не писали стихов? — спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я, хотя такой грех водился за мной: писал в юности, но вскоре бросил, когда перешел на прозу — тоже в юности.
— Странно, — говорит он. — Должны были!
Почерк у Рождественского на некоторых страницах не очень ясный, и, чтобы не случилось какого-либо недоразумения при перепечатке их редакционными машинистками, я решаю сам заняться этим, благо у меня наверху портативка «Колибри».
Перепечатав стихи, я приношу их Всеволоду Александровичу. Он вычитывает, попутно делает небольшие поправки.
Утром 28 августа, после завтрака, я вышел погулять и, проходя мимо окна Рождественского, увидел его уже сидящим за работой. Я поднял руку, поприветствовал его и хотел было пройти дальше, чтобы не мешать ему, но он сам окликнул меня, попросил зайти «на минутку».
Как вчера, мы снова сели рядышком за письменным столом. Он вытащил из ящика и показал мне заветную коричневую книжечку, в которую были переписаны многие из его летних стихов. Он снова был очень оживлен. Прочел мне стихотворение «Гамлет», исполненное тревоги за мир, которому угрожают нейтронной бомбой:
Потом Всеволод Александрович прочел стихотворение «Над страницей», посвященное поэзии Теофиля Готье, но оно было другого плана:
— Куда вы думаете включить эти два стихотворения? — спросил я.
— По-моему, их следует опубликовать в другом цикле.
Рождественский перелистал несколько страниц и прочел этюд про летчика, который когда-то, на заре советской авиации, летал на самолетах-тихоходах и теперь, будучи пожилым человеком, с грустью смотрит в голубое небо, по которому проносятся молниеподобные реактивные истребители. О таких он мечтал, а летать не пришлось…
— Пожалуй, это стихотворение тоже для другого цикла… А вот еще!.. — Всеволод Александрович взял листок, исписанный мелким почерком, и стал читать:
Стихотворение это мне особенно понравилось, и не потому, что было лучше других, просто оно более соответствовало моему настроению, вызванному всем тем, что окружало нас в Тарховке, где было так много пионерских лагерей, поющей детворы, солнца и смеха. Ну а еще оно понравилось светлым душевным настроением поэта, удивительным все-таки для его преклонного возраста: восемьдесят два — это ведь совсем немало!
Я еще раз пробежал глазами стихотворение, прочел вслух отдельные строчки.
— Вижу, вам приглянулось это стихотворение, — сказал Рождественский.
— Да, Всеволод Александрович, и — очень. Я его тоже включу в новогоднюю подборку.
— Пожалуйста! — и он протянул мне оригинал.
— Перепечатаю и сразу верну!
— Успеется!..
Потом мы беседовали о разных вещах.
— Вам надо бы снова начать гулять в саду, — сказал я, возвращаясь к своей излюбленной теме в разговоре с Рождественским. — Нельзя же с утра до вечера находиться в прокуренной комнате. И курить надо меньше, не две пачки в день.
— До первого сентября осталось всего несколько дней, Георгий. Кончается мой отпуск в «Неве», надо успеть написать все задуманное. Здесь очень хорошо работается! Отдыхать пока некогда! — ответил он.
— Я завтра же все отобранные стихи передам нашим поэтам! — Уходя, я взял с собой «Как ярко, свежо и просторно…» — Перепечатаю и верну вам оригинал, дам и копию.
Я поднялся к себе наверх, перепечатал стихотворение, отнес Рождественскому. Он выправил первый экземпляр, подписал.
— Теперь его еще раз надо перепечатать для набора, — сказал я. — Но это я уже сделаю в редакции.
— Ваш выправленный экземпляр считайте оригиналом, — и он потянулся к пачке «Беломора»…
Утром я уехал в Ленинград. На редакционном совещании я передал стихи Рождественского членам редколлегии. Они их прочли, подборка всем понравилась. Меня попросили передать Всеволоду Александровичу горячие приветы — у него в «Звезде» было много хороших друзей.