Поеживаясь от холода, она вплотную встала рядом с женщинами и долго смотрела сквозь косой дождь, как гасли на могилах свечи, даже самые толстые, с сильным, высоким и, казалось бы, неугасимым пламенем, и сожалела, что так быстро пропадало очарование праздника Иванова дня.
А из церкви с нарастающей силой неслось: «Аллилуйя, аллилуйя».
Нет, здесь, под орехом, редко кто крестился. Стояли молча, с глубокой печалью на лицах. У каждого была своя дума.
Думала и Ганна.
С церковью она порвала еще в войну, девчонкой, когда край их, как и вся Украина, находился под пятой гитлеровцев. Надо было видеть, что здесь творили немцы, сколько они загубили мирных людей, как измывались над народом проклятые их прислужники — бандеровцы. Ох эти бандеровцы, бандеровцы, эти садисты и кровопийцы… И откуда их тогда столько взялось? Что же церковь?.. Подняла она гневный голос протеста, прокляла душегубов? Нет, она этого не сделала! Наоборот, во всех церквах священники в своих проповедях прославляли немецкое оружие, немецкие победы, а в день рождения этого изверга Гитлера служили молебен», провозглашали ему «многая лета»… Кто не шел на эти молебны добровольно, тех автоматами сгоняли пьяные полицаи… Могли и убить, могли и на всю жизнь искалечить… Делалось все это, конечно, по велению восседавшего во Львове немецкого холуя митрополита Шептицкого, но разве это меняло положение? Эти стены слышали проповеди и молебны, они должны были рухнуть от кощунственных слов…
«Нет, будь на свете бог, — думала она, — он не допустил бы этих злодеяний. Только в нашем маленьком городке было убито несколько сот коренных жителей, украинцев. Много было убито и поляков. А о евреях нечего и говорить. Их поубивали всех до единого, и старого и малого, собрали со всего района. Пять тысяч! Произнести страшно!»
Не забыть, как уничтожили всю семью Багрийчука только за то, что кто-то из его девочек вынес бежавшему из лагеря красноармейцу кусок хлеба…
Не забыть смерти Василия Кравченко — его разрубили на части и дом спалили…
«А в чем провинился отец Ивана, старый Стефурак, мастеровой человек?» — подумала она. Иван рассказывал… Поздно ночью постучались к ним бандеровцы, вызвали отца «на минуту», и пропал с тех пор человек… Это было в ночь под новый, 1942 год… Нашли отца только в апреле, когда растаял снег, — зима в тот год была морозная и снежная, что не часто бывает в Карпатах. Нашли на этом же кладбище. Меж двух могил, лежащим лицом вниз… Выстрелили в затылок…
Нет, она и креститься не будет, и в церковь не войдет. Правда, все эти злодеяния совершались в те времена, когда церковь была греко-католической; сейчас она стала православной. Но разве это что меняет…
Дождь усилился, он теперь пробивался сквозь густую ореховую листву, и все находившиеся под деревом еще плотнее подвинулись друг к другу. Было сыро и прохладно.
С нею заговорили соседки, она им ответила, и как-то так получилось, что отвлеклась от тяжелых дум.
Ах, как ее молодые и пожилые соседки были красивы в своих национальных костюмах! Какие цвета, какая вышивка! Особенно нарядны были жительницы сел Яворова, Рожнова, Космача… По их вышитым кофточкам, в особенности по нарукавным орнаментам, она всегда могла безошибочно сказать, какая откуда родом. У каждого села было что-то свое, неповторимое, и это искусство вышивания передавалось из рода в род. Это было красиво и вечно.
Видя, как женщины вокруг нее дрожат от холода, как они промокли, она пригласила их к себе домой.
— Чаем напою, погреетесь, — сказала Ганна.
И когда через некоторое время дождь и на самом деле поутих, Ганна вдруг увидела, как от церковной стены, вдоль которой чуть ли не впритык стояли люди, прячась от дождя, отделился Дмитрий Стасюк на своих высоких костылях. Его легко было узнать и за километр — и по мощной фигуре, и по тому, как он осторожно ставил костыли, после чего делал стремительный скачок вперед. Это ему, инвалиду войны, Иван в течение двух лет добивался через райисполком бревен, шифера, цемента для ремонта его развалившегося дома! А когда все эти материалы были доставлены во двор Стасюка, Иван созвал знакомых мастеров на «помочь», набежало человек двадцать, и дом инвалида войны отремонтировали за один день! Начали в восемь утра, а в восемь вечера все уже закончили! Дом блистал новой крышей, новыми окнами, новой бревенчатой стеной.
И вот теперь Дмитрий Стасюк пробирался меж могил на своих высоких костылях, а куда — Ганна догадывалась… За ним гуськом, петляя по тропочкам, шла вся его большая семья и семья сестры-вдовушки. Всех их было одиннадцать человек, жили они под одной крышей. Вот Стасюки дошли до могилы Ивана Стефурака, стали вокруг, Дмитрий взял у жены горстку свечей, зажег одну, протянул ей, а остальные роздал детям, племянницам, сестре. Свою свечу запалил последним, созвав с головы шляпу.