Как-то у него состоялся воображаемый разговор с сыном: «Это ты, Максим, посадил вишни и черешни?» — «Я, тато…» — «И в честь чего ты их посадил?» — «Когда женился. Ты-то груши и яблони посадил?» — «Да, груши и яблони… Тогда никакого здесь сада не было. И трава не росла. Пришли мы с твоей матерью после церкви с саженцами в руках, я взял лопату и посадил эти деревья. Когда же это было?.. Давай считать…» — «Да мне вот недавно тридцать исполнилось…» — «Да, это было давно, до нападения Германии на Польшу, считай, почти сорок лет…» — «И у нас с Марийкой уже прошло пять лет». — «Да, тоже немало… И много вишни бывает на деревьях?» — «Много, раздаем и соседям, и туристам. И на птиц хватает…»
Чтобы не задохнуться от сигарет, от непрерывного курения, Фесюк вытащил инструменты, стал понемногу приводить дом в порядок. Дом сильно обветшал. Шутка ли, столько лет никто и гвоздя не забил. И забор весь сгнил, держался на двух-трех подпорках.
Начал с порога. Двумя ударами топора развалил лестничку с трухлявыми ступеньками. Поставил новую, добротную, хотя следовало ступеньки сделать каменные, облицевать цементом. «Ладно, потом уж как-нибудь», — махнул рукой.
Поднялся на крышу, стал ремонтировать печную трубу. Нашел в сарае штук десять старого кирпича, чудом сохранившегося еще с тех давних времен, когда перекладывали печь. Сложил почти что новую трубу, обмазал глиной — и вроде бы получилось хорошо.
Потом принялся за забор. Тут работы было много. Надо бы, конечно, свалить его и взамен поставить новый, но не стал пока этого делать: решил ограничиться подпорками и в двух местах закрепить его новыми столбами.
На четвертый день у Василия Фесюка кончились сигареты, и ему волей-неволей пришлось идти искать магазин. Надо было и хлеба купить, и водки, и закуски какой-нибудь. Магазин оказался совсем не в том месте, где он искал его. Показала вертлявая молодица, вся в нейлонах, в туфельках золотого цвета. Вместо темной халупы, где за прилавком стоял хозяин, разбойник Кобылюк — потом он возглавлял одну из боевок сельской ОУН, — он увидел магазин с большой витриной, как в городе. Продавщицы — в белых халатах, полки полны консервов, макарон, сахару, круп и других продуктов. Всяких ликеров и плодоягодных вин тоже хватало. Ну а водка стояла ящиками. Хватало и сигарет разных сортов, кофе и сладостей, хлеба и булочных изделий. «Да, в достатке живет народ», — думал он про себя, сравнивая увиденное с тем, что когда-то до войны было в халупе Кобылюка.
Народ в магазине все был какой-то незнакомый, шоферы, трактористы, девчонки с кошелками, стайка болтливых молодиц. Была еще старуха, не спускавшая с него глаз; все морщила лоб, силилась вспомнить, откуда ей знакомо лицо Фесюка…
Василий Фесюк набрал всего в сумку и в сетку, хлеб сунул под мышку и уже почти выходил из магазина, когда на пороге показалась старуха в черном. Он сразу признал в ней мать Алексея Цапюка, комсомольского секретаря. Какой она была, такой и осталась. В черном она стала ходить после того, как мужа ее задавило при валке леса…
Фесюк отошел назад, уступил ей дорогу.
Она же стала в дверях — и ни шагу, точно вросла в порог. Вся заволновалась, затряслась, всхлипнула, дернула черный платочек за концы и, вскинув над головой кулачки, заголосила:
— Верни, верни, кат, моего Алексея!.. Куда, проклятые бандеры, вы подевали моего сына?.. Что он вам сделал, душегубы?.. Верни, верни, проклятый фашист, моего Алексея и всех безвинных, кого вы по-зверячьи уничтожили!..
И покупатели, и продавцы сбежались к ним.
Смертельно бледный Фесюк стоял склонив голову и закрыв глаза.
Мать же Цапюка остекленевшими глазами озиралась по сторонам, ее душили спазмы, она судорожно глотала слюну. Но вот она успокоилась, вошла в магазин, обратилась к окружающим:
— Еще один бандера вернулся в родные края — полюбуйтесь!.. Я думала, они все там подохли в Сибири, а они нет, возвращаются живехонькими и в ус себе не дуют!.. Думают, что работой в тайге смыли людскую кровь со своих рук и теперь они полноправные граждане!.. Нет, каты, народ еще тысячу лет будет вас проклинать. — И с этими словами она подошла к Фесюку и плюнула ему под ноги.