Дома он полдня пролежал в постели. И обедать не стал. Сунул корочку хлеба в рот, снова лег под одеяло.
«То, что произошло в магазине, пожалуй, пострашнее града камней», — подумал Василий Фесюк.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На пятый день поздно вечером к нему постучали. По тяжелому топоту на крыльце Фесюк догадался, что это Гринь Кривой. «Другого хромого километров на двадцать не должно быть вокруг, спутать его не с кем. Но, может, за последние годы появились новые хромые?» — подумалось ему.
Фесюк открыл дверь. Да, это был Гринь Кривой, Григорий Кривенюк. Он и пополнел, и полысел, но голос у него был все такой же зычный, как в молодости, хотя и стал сипловатым. Усы отпустил вроде запорожских. Одет был в городской костюм, и рубаха была в полоску, самая модная. «А ходил, помнится, во всем гуцульском и летом не снимал кептарь, как какой-нибудь столетний дед, и в постолах его всегда можно было видеть, хотя всякой другой обуви ничего не стоило достать, имея в руках немецкий автомат».
Похлопали друг друга по спине, но без всяких там лобзаний и телячьих нежностей. Да и друзьями, собственно, никогда не были.
— Ну что, Василь, отвоевался?
Фесюк махнул рукой, отвел глаза.
— Подумать только, сколько лет прошло! А как будто вчера расстались, правда, Василь?
— Тебе-то пофартило, выскочил чистеньким. А я полностью отсидел свои десять лет, еще пятнадцать потом помотался по разным городам уже по своей воле. Правда, думал: за это время все забудется, старые помрут, молодым наплевать на прошлое, у них свои заботы…
— Радуйся, что тогда вас при прорыве всех не шлепнули под горячую руку, заменили сроком. Все забудется! Уже забылось!
— Забылось! Видишь, как встретили в первый же день? — Фесюк показал на завешенные окна. — С утра горит электричество. Забылось!.. — Хотел рассказать и про случай в магазине, но было и стыдно, и обидно, подумал: «Наверное, и сам знает, успели давно разнести по селу».
— У нас так встречают всех возвращенцев. Это тебе мальчишки выбили стекла, внучата погибших в те годы… Что с них возьмешь? Терпеть надо.
— Может, скажешь, сколько еще терпеть?
— Еще столько же и еще всю жизнь!.. А насчет стекла не горюй. Не впервой, принес и тебе, посмотри на крыльце, должно хватить на твои окна. Прихватил и алмаз, и мелких гвоздей горсточку, сам и остеклишь. — И Кривенюк подошел к печке, высыпал гвозди на угол.
— Ну, спасибо, спасибо. — И с этими словами Фесюк вышел на крыльцо. Там и на самом деле к стене были прислонены стекла полуметровой длины, обернутые в холстину. Подошел Кривенюк, и они вдвоем осторожно внесли ношу в комнату.
— Тяжесть немалая, сильно устал, наверное? — участливо спросил Фесюк.
— Это что!.. Надо было стекла достать! Сейчас это нелегко, все материалы отданы школе. К началу учебного года не успели, хотят к Октябрьским праздникам открыть. Такой нигде нет в районе, первая! Пять лет строили, обошлось колхозу в шестьсот тысяч рублей. Эх, превратиться бы в пацана, пойти в первый класс такой школы! — мечтательно произнес Кривенюк. — Видел бы ты, какие там классы, какие парты, какой отгрохали физический и химический кабинеты! И кинозал есть, и столовая, и спортзал, и мастерские! Да, поспешил родиться!.. Как вспомню, с какими муками закончил два класса, так и плакать хочется, поверь, Василь.
— Верю, верю, я тоже два класса кончил. На третий год мать, царство ей небесное, понесла учительнице курицу, попросила вычеркнуть меня из списка учеников, и та с большой радостью это сделала. Было нас у учительницы тридцать шесть человек, она одна, где же ей, бедняжке, с нами справиться, — с усмешкой рассказал Фесюк и добавил: — Правда, за последние годы я немного подучился, ходил в вечернюю школу при мебельной фабрике, где работал…
— А новая колхозная школа рассчитана на пятьсот двадцать учеников, и учителей в ней будет больше двадцати. И все народ образованный, кончали институты в Киеве и во Львове, — не слушая Фесюка, продолжал взахлеб рассказывать Кривенюк.
Но Фесюк прервал его:
— По случаю встречи и повечеряем вместе, не против? — И принялся прибирать на столе.
— Что же, Василь, хлопнем по стаканчику! — с нескрываемой радостью согласился Кривенюк, хотя и огорчился: не дали дорассказать о школе.
Фесюк ушел за огурцами и картошкой, а вернувшись, нарезал еще сала, открыл банку скумбрии. Рядом со столом на табуретку поставил корзину с яблоками и грушами.
— Говорят, Максим ушел? Не пожелал жить с отцом? — спросил Кривенюк.
— Ушел, что уж тут поделаешь. Сердится, не может простить отцу его прошлого.