И, не дожидаясь согласия, они стали слизывать с его сапог пыль и грязь.
Тигр ждал. Дети уже задыхались, языки у них стали черные, как головешки. Но когда сапоги были вылизаны до блеска, над детскими затылками прогремело по выстрелу…
Все было кончено, акция была выполнена.
Дверь распахнулась, первым выскочил на улицу Фесюк, за ним степенно вышел Тигр. Замыкающий опрокинул лампу на пол, и огонь сразу побежал по сухим доскам.
— Облейте все постройки бензином, — приказал Тигр. — И бегом, бегом! — Но Фесюка он остановил: — Все видел?
Того била нервная дрожь.
— Все, все!
— Все понял?
— Все, все!
— Ну, теперь иди себе с богом и не балуй…
Фесюк бежал быстрее всех. Когда он остановился на опушке леса, чтобы перевести дыхание, огонь уже высоко взметнулся над покинутой хатой и всеми постройками.
Изнурительная война с бандеровцами продолжалась долго. Фесюку еще повезло, он вышел из игры осенью 1947 года, когда головной схрон куреня, где он находился, был блокирован чекистами.
Выйти из схрона на призывы властей, обещавших прощение всем, кто сложит оружие, оказалось невозможным. ОУН не разрешала! Двое попытались тайком уйти, но были схвачены патрулями и доставлены к Станиславу Дмитриевичу. Каждого за ноги привязали к вершинам двух согнутых в дугу берез — и отпустили березы. Разорвало беглецов пополам, как курочек разрывают за лапки.
В последние дни, когда стало ясно, что сдача схрона неминуема, из него выпустили четверых. Уничтожить схрон, в конце концов, не так уж и трудно, главное — найти его! Обычно из схрона никого не выпускали. Больных лечили сами или приводили под угрозой смерти фельдшера из села или даже райцентра. Но тут заболел у войта — сотенного — сын, адвокат пан Танасий, который когда-то с ксендзом Сагайдачным «хоронил» советскую власть. Ему нужна была срочная операция желудка, он истекал кровью. Безнадежно больных обычно пристреливали, а тут войт решил спасти сына, он на любое был согласен, даже отдать его Советам, прекрасно зная, что Советы пощадят больного, сдавшегося добровольно. Заодно войт смилостивился, отпустил еще двух тяжелобольных, уже рядовых бандеровцев. Один весь покрылся чирьями, ни ходить, ни лежать не мог, а у второго было воспаление уха, орал он страшно, просил пристрелить. Пристрелили бы, конечно, но тут подвернулась экспедиция с больными, и его тоже включили в нее.
Возглавить экспедицию поручили Гриню Кривому, который при прорыве все равно оказался бы бесполезным по причине своей хромоты. При прорыве надо бегать быстрее зайца. Вчетвером они ушли с белыми полотенцами на палках вместо флагов. (И Гринь Кривой, и те трое больных после выздоровления вернулись домой, живут и здравствуют по сей день, даже адвокат, — правда, этому пришлось сменить занятие.)
Перед уходом Гриня Кривого Фесюк успел с ним поговорить, попросил изредка навещать Максима, — ведь он, Кривенюк, останется жив, власть это обещала ему, а сам Фесюк выжить не надеялся. При прорыве в живых остаются единицы. В свое счастье он не верил, да и жить ему особенно не хотелось после всего того, что он перенес в последние годы.
Ночью всех подняли на ноги, завязался сильный бой, попытались прорваться сквозь чекистские цепи, но потерпели неудачу. В тяжелом многочасовом бою погибли четыре чекиста, были и раненые…
Оставшиеся в живых бандеровцы были захвачены с оружием в руках. Среди последних оказался и Фесюк…
Только войту — сотенному, как выяснилось потом, вместе с адъютантом удалось скрыться в ту ночь. Через подземный ход они вышли в безопасное место в лесной чаще, где у войта находился тайник с золотом, награбленным у убитых торговцев-евреев. Они направились через перевал к границе, которая проходила тут недалеко…
Всех захваченных при прорыве судили, приговорили к различным срокам заключения. К десяти годам приговорен был и Фесюк. Суд учел то смягчающее обстоятельство, что обвиняемый активным участником оуновского движения не был и искренне раскаялся.
Как же сложилась судьба Максима, которому тогда исполнилось четыре года?..
До семи лет он прожил у тети Марии, которая в нем души не чаяла. Но однажды с нею случилось несчастье, в гололед она упала и повредила себе позвоночник, не могла ходить, ее увезли на долгое лечение в Одессу, где для таких лежачих больных есть специальный санаторий. Снова Максим оказался сиротой. Но его судьбой занялся сельсовет, мальчика устроили в районный детдом. Носил не фамилию отца, а девичью фамилию матери, погибшей от рук бандеровцев. И хата была переписана на него.