Это была старая карга, суматошливая баба в очках. Она говорила такой скороговоркой, что он еле ее понимал. Из утешительниц! Из церковного окружения!.. Спросила, почему он не ходит в церковь, ведь он когда-то был близок к ней, веровал в бога. Не нужна ли ему какая помощь, не хочет ли покаяться в церкви истинно православной, а не греко-католической, какой он знал ее раньше?
— Нет, ничего мне не надо, — ответил Фесюк.
— Подумайте, подумайте, не торопитесь с ответом, — строго проговорила утешительница, поблескивая стеклами очков.
— А что мне думать-то! — запальчиво ответил Фесюк. — Бог, бог! Сам будь неплох, говорят русские.
— Трудно на старости лет без бога!
— Сыт, сыт богом по горло! — прокричал он уже в каком-то бешенстве и резанул ребром ладони под самый подбородок. — С божьим именем ведь в войну залили кровью Украину!
— Тогда церковь была униатской!..
— Но бог-то один!..
Утешительница со страхом отпрянула от калитки, торопливо крестясь.
Уходила она, мелко-мелко семеня кривыми подагрическими ножками. Теперь он мог ее всю разглядеть.
В эти дни к нему приходил еще один посетитель. Пришел к вечеру, постучал. Открыл Фесюк дверь — и отпрянул от неожиданности.
— Узнаешь? — спросил человек.
Конечно, узнал. Только весь скрючился, мерзавец, опирается на палку. Узнать его было легко по широко расставленным совиным глазам, которые, как казалось, никогда не закрывались, не мигали, вообще ни на что не реагировали. Потому-то и псевдо у него было Сова. Но Фесюк сказал:
— Нет, не узнаю.
— Должен, должен.
— Не знаю, не знаю, иди себе с богом! — И взялся за дверную ручку.
Сова пытался сунуть палку в дверь, но Фесюк отшвырнул палку ногой и со звоном захлопнул дверь. Тот постоял-постоял и, постукивая палочкой, ушел, выкрикивая всякие угрозы в его адрес.
Фесюка долго трясло от негодования. «Скажи пожалуйста, ведь жив! Жив, жив, мерзавец! Отсидел свой срок и приехал подыхать домой!»
Кого же он так ругал?
Это был бывший референт надрайонного провода СБ, оуновского гестапо. В гестапо, правда, их называли несколько иначе: «криминальассистент». На совести референта были сотни зверски убитых, ни в чем не повинных крестьян окрестных сел. Сам-то он, конечно, никого не убивал, но изощрялся в рекомендациях, которые были равнозначны приговорам: этому отсечь голову, этого посадить на кол, этого — на муравейник, этого четвертовать, этого удавить, этих истребить до третьего колена со всеми старыми и малыми, а этих опутать колючей проволокой и утопить. При СБ был палач. Тех, кого судили очно, тут же отдавали в его руки. Палач-верзила расправлялся с жертвой запросто: набрасывал на нее бандеровскую удавку, заученным рывком закидывал или заносил себе за спину и душил на весу. В иной день он таким приемом убивал и по десять человек. Референт, хотя это и не входило в его обязанности, мог подолгу наблюдать за «работой» своего палача, которого все называли «ходячей виселицей».
О референте, фактическом судье СБ, в лесных схронах говорили со страхом. Его боялись даже отпетые бандеровцы, при ночных акциях убивавшие людей с такой жестокостью, что кровью в хатах окрашивались не только пол и стены, но и потолок.
Василию Фесюку так стало нехорошо от посещения референта, что он еще дня три не находил себе места от негодования. «Так, пожалуй, каждый мерзавец начнет ко мне ходить со своим сочувствием и «помощью». Больно уж мне они нужны», — сердился он.
Но однажды его словно озарило, и он подумал: «А не правильнее ли будет — не ждать, когда к тебе придут, а самому пойти к людям?» И вслед своим мыслям он произнес вслух:
— А, Василь Петрович?
Он оделся и с какой-то удивительной внутренней свободой вышел на улицу, постоял у калитки. Поежился от холода. Была первая половина октября, по утрам уже бывали заморозки. Воздух был чистый, хрустальный, небо голубое, без единого облачка. Мягким солнечным светом были освещены покрытые густым лесом горы вокруг.
С тем же чувством свободы и какой-то душевной облегченности от принятого решения он направился к дороге и впервые после приезда ступил на ее жесткие и лобастые камни. А то все пробирался мягкими и неслышными тропками!.. Редко кто попадался ему навстречу, а если и попадался, то все какие-то незнакомые. Обгоняли его велосипедисты, раза три — мотоциклисты, раз десять — «Москвичи». Раз навстречу попалась голубая «Волга». Человек, сидящий в ней, городского вида, в шляпе, при галстуке, несколько притормозил машину, поравнявшись с ним, внимательно посмотрел на него сквозь стекло, что-то в его глазах показалось Фесюку очень знакомым, но рассмотреть не успел — машина вдруг пронеслась мимо…