— Убитые. Федя Лобанов давеча умер…
— Золотой был парень… Танк ты зажег?
— Да.
— Герой! Проси, чего желаешь.
— Водички бы.
— На, пей. Заслужил. — Дударев протянул баклагу. — Пей и внимай: иди к себе, за пулеметом буду я… Командуй отделением!
— От отделения рожки да ножки…
— Все одно командуй! И сам воюй!
Буров прикрыл лицо Феди фуражкой, наводчика — носовым платком и поплелся по траншее.
Не прошел и десятка шагов, как в воздухе зашуршали снаряды, рванули позади и сбоку. Все повторялось: снаряды и мины падали вокруг, вздымали столбы пламени, дыма, земли; фукали осколки, по ушам дубасил грохот. Траншею толкало и трясло. После артобстрела немцы пойдут в атаку.
Буров пробирался по траншее, и грохотание нависало над ним, как крыша, которая не спасает, а губит. При близких разрывах пригибался или приникал к стенке. В окопах так же приникающие к стенам, съежившиеся пограничники — пережить бы обстрел.
Буров еще не добрался до своей ячейки, когда услышал нарастающий танковый рев. Он выглянул из хода сообщения: по полю двигался танк, стреляя с ходу, за ним бежала пехота. Снайперы-пограничники били по смотровой щели, однако танк не останавливался. Кто-то — в дыму не разобрать — высунулся по пояс из окопа, швырнул связку гранат. Она разорвалась, не долетев до танка. Он неудержимо надвигался на траншею. Переехал через нее. И тогда связку вслед машине метнул Кульбицкий. Был он без гимнастерки, нательная рубаха окровавлена.
Танк вздрогнул, завертелся, из него повалили пламя и дым, заслоняя черно-белый крест на борту. Набежавшие немецкие автоматчики бросали гранаты и спрыгивали в окопы, в траншею. Буров стрелял по немцам, когда они были перед бруствером, а когда растеклись по траншее и ходу сообщения, на какое-то мгновение остолбенел, растерялся.
Он скользнул в траншею и, увидав за изгибом серо-зеленый френч, выстрелил. Немец упал. И тогда Буров снова обрел себя.
У карпухинского окопа он услыхал крики и ругань, побежал туда. Карпухин и рыжий волосатый немец, сцепившись, катались по дну траншеи. Выждав, Буров стукнул немца по голове затыльником автомата. Карпухин встал, свирепо ругаясь.
— Следуй за мной, — сказал Буров.
— Зараза… Бугай… Сволочь… Мать его…
— Кончай. Я впереди, страхуй меня… Артиллерия, чтобы не угодить в своих, перенесла огонь, садила по зданию заставы, по двору. А над всей линией обороны — крики и стоны, стрельба, глухие удары.
Траншейный бой длился минут двадцать. Немцы не устояли, начали выскакивать из траншеи, с боем отходить. Как только отошли к леску, на траншею и на ходы сообщения обрушились снаряды и мины.
Буров привалился к стене окопа, рукавом вытер с лица кровь, свою ли, чужую, не разобрал. Чад, тлен, серная вонь — от термитных снарядов. Не продохнуть.
Появился старшина Дударев.
— Сержант Буров. Политрук приказал оставить внешнюю линию обороны и отойти всем в блокгаузы, к заставе.
— Почему отойти?
— Траншея и окопы порушены, потери личного состава… Протяженность обороны нужно сократить… Отобьем эту атаку — и собирай бойцов судорожно-срочно к заставе…
Буров вел за собой Карпухина, Лазебникова и еще двух пограничников, кативших «максим». Они отходили последними. Траншея и ход сообщения были завалены земляными глыбами, поэтому пограничники пошли поверху; направляющий — Буров, замыкающий — Дударев. Огибая воронки, в одной из них нашли раненного в голову и обе ноги Шмагина — заполз при артобстреле, — подхватили его под мышки, понесли.
Немцы не стреляли. Репродуктор на радиомашине: «Красные пограничники… Немецкое командование… Прекратить сопротивление…»
Не спадала изнуряющая духота, хотя солнце опустилось к горизонту. Оно было недоброе, густо-алое, словно набухшее кровью. Да, русской крови уже пролито здесь в избытке, и тяжело после этого покидать внешнюю линию обороны. Лучше умереть, нежели отступать. Но политруку виднее. Приказано оттянуться к блокгаузам. А оттуда отходить некуда.
Шмагин жалостно, в забытьи стонал. Карпухин его уговаривал:
— Потерпи, Миша, потерпи, дорогой. Донесем — перевяжем, накормим-напоим…
Миша Шмагин из города Киева, с улицы Большая Подвальная, знаток анекдотов, конфузившийся от того, что мать прикатила проведать тебя, ты вдосталь окропил своей кровью участок, который мы покидаем. Отступать хуже всего. А ты, Миша из Киева, крепись, не помирай.
Во дворе заставы пограничники остановились возле овощехранилища. Из подвала вышел Завьялов, потер лоб, подбородок, сказал: