Хрюкнул ежик — близко, хрюкнул дикий кабан — подальше, и еще дальше, слава богу, удаляется, встреча с секачом Бурову сейчас совершенно ни к чему. Над лесом прошелестел ветер, словно с макушки на макушку перепрыгивал. Высоко в небе парил коршун, то опускаясь, то взмывая ввысь. Высматривает добычу. Сверху видней — это закон.
Отмечая, что он и слышать, и видеть, и размышлять не разучился, Буров продолжал сторожить оклик или шаги. И он услыхал то, от чего трепыхнулось сердце:
— Эгей-гей, Па-авел!
— Здесь я! — Бурову хотелось заорать во все горло, но крик получился немощный.
— Эге-гей, Па-авел! Где ты? Эге-гей!
— Тут я! Дед Юзеф, я тут! — Буров посинел с натуги, зашелся кашлем.
Он еще кашлял, когда из кустов вышел старик в мокрых от росы штанах. Старик улыбался и разводил руками, в которых ничего не было.
— А где же харч? — спросил Буров.
— Объясню, — сказал старик и еще шире развел руки.
С той же кроткой и застывшей улыбкой подошел к Бурову вплотную, схватил автомат и отпрыгнул. Ошеломленность Бурова длилась мгновение, потому что старик, пятясь, заверещал на весь лес:
— Дойч, ком! Официрен, зольдатен, ком!
В кустарнике затрещало, мелькнули черные фигуры. Буров хотел вытолкать из глотки душившие его слова: «Предатель! Сволочь! Гад ползучий!» — но в ней только хрипело и булькало. Он рывком встал и, пошатнувшись, шагнул.
— Убью! — проверещал старик, отскакивая.
А из кустарника уже выбегали черные фигуры, и пока они добежали до Бурова, в его мозгу слепяще вспыхнуло: ошибся, криком отзываясь треклятому старику, на службе кричал — и поплатился. И следом другая вспышка: главная ошибка — доверился иуде.
Два дюжих немца, опередившие прочих, скрутили Бурову руки и поволокли, пиная коваными сапогами. Удары приходились по животу, паху, больному колену, заду.
Догнал третий немец, ударил прикладом автомата в спину и в затылок, и Буров повис на руках у тех двоих. Они отпустили его, он упал наземь.
Наверное, он пришел в себя оттого, что голова раскалывалась на части и все не могла расколоться.
Но сознание было, не гаснущее, жестокое. Из-под оплывших век — будто сощурился — он видел как сквозь щелку: пыльные сапоги, черные галифе, черные мундиры, черные фуражки — череп и скрещенные кости. Эсэсовцы. Кто стоит, кто сидит. Пьют, жуют. Старик иуда жмется в сторонке, руки по швам.
Толстый офицер в расстегнутом мундире, сидевший на пеньке, расставив округлые бабьи коленки, кивком показал на Бурова и что-то проговорил по-немецки. Эсэсовцы оживились, залопотали, засмеялись. Толстый офицер оторвался от пенька, ковыряя зубочисткой и виляя бедрами, зашагал по поляне. Из-за его плеча вынырнул хилый солдат в очках, с угодливым выражением на узкой лисьей мордочке.
Офицер подошел к лежавшему Бурову, упер кулаки в бока, развел ноги, произнес фразу по-немецки. Солдат в очках по-русски сказал:
— Тебя спрашивают, зеленоголовый: не ты ли нападал на германских офицеров и солдат?
Буров снизу вверх посмотрел на переводчика:
— Я зеленоголовый, а вы мертвоголовые, эсэсы…
Переводчик почтительно обратился к офицеру, тот ответил, ощерясь, и все вокруг загоготали. Переводчик сказал Бурову:
— Наш командир говорит: мы и тебя превратим в мертвую голову, то есть убьем. А теперь отвечай: ты нападал?
— Какое это имеет значение? — сказал Буров. — Я, не я… Раз вы меня убьете…
— Расстреляем, — сказал переводчик, выслушав офицера. — Приказ генерала, командира корпуса: пограничников расстреливать на месте.
Офицер наставил указательный палец: «Пук! Пук!»
Немцы зацокали языками, захлопали себя по ляжкам. Одобрительные восклицания, гогот. Буров облизал запекшиеся губы: солоновато, в крови.
Немцы здоровые, сытые, свежевыбритые, исходящие хохотом. Он пораненный, голодный, избитый, изможденный, обросший щетиной. Они стоят или сидят. Он лежит у их ног. А все-таки у него есть утешение: нащелкал этих паскуд, эсэсов в том числе, их часть, должно быть, размещается теперь по-над Бугом.
Офицер отошел от Бурова, снова присел на пень, раскурил трубку. Немцы как будто потеряли интерес к пограничнику, отвернулись. Лишь старый Юзеф поглядывал на него остро, режуще — бритвой полосовал.
Истечет какое-то время, и Буров погибнет, как погибли сорок человек, что жили на его заставе. От заставы никого не останется.
Буров понимал, что никто ему не поможет и что видеть небо и лес, дышать теплым смолистым воздухом, распознавать вкус крови, чувствовать боль, думать о своей смерти ему осталось совсем немного, и отчужденность начала входить в Бурова, как бы отчеркивая его от жизни.