Опасались мы не напрасно. Уже через два дня в Покотино нагрянули гитлеровцы. Схватили Антонину и Нину Поплетеевых. Активная деятельность подпольщиц не могла остаться не замеченной фашистами. Когда девчат заталкивали в закрытый фургон, Нина Поплетеева успела шепнуть брату Степану:
— Продолжайте борьбу. От нас они ничего не добьются.
О том, что произошло дальше, девчата рассказали, вернувшись домой.
Разговаривать в фургоне не было возможности. Каратели не сводили с них глаз. В Россоны приехали затемно. На берегу озера, в бывшем доме помещика Глазко, девчат бросили в темную камеру подвала. Услышав, как, скрипнув железными петлями, за ними захлопнулась дверь и гулко, эхом по коридору, отозвался лязг замка, девчата содрогнулись. Сердца больно сжались. Что с ними будет? Трудно словами передать состояние человека, за которым захлопывается тюремная дверь. Может, навсегда? В камере пахло сыростью и нечистотами. По соседству слышались стоны, угнетающие душу крики.
Однако нельзя терять времени зря. Надо условиться, как держаться на допросе, что говорить. Стали на ощупь продвигаться вперед. Нашли нары. Немного успокоились. Решили притвориться ничего не знающими, легкомысленными, ко всему безучастными, мол, только исполнилось по семнадцать, живем у родителей, серьезные вопросы не интересуют. И тем самым отвести от себя подозрения, а может быть, и обвинения.
Нину вызвали первой. В комнате стояли стол, табуретки и скамья. Возле стола — следователь с тяжелой плетью в руке. Однако не на него обратила внимание Нина, а на раздетого до пояса, окровавленного человека, сидевшего на табуретке слева от двери. С трудом узнала в нем Василия Куравлева, чернявого, бойкого паренька, порывистого в движениях и поступках, резкого и строгого в спорах. Он рвался к оружию, к борьбе с фашистами. Пытки сделали свое. Нина едва сдержалась, чтобы не выдать своих чувств. У нее внезапно промелькнула мысль: «А не связан ли их арест с действиями Журавлева и Иванова? Неужели Василий проговорился? Если да, то как теперь держаться на допросе? Скажу, что знаю его как полицейского и больше ни слова».
— Ты свояченица Кагана? — с издевкой спросил следователь.
— Да.
— А этого человека знаешь?
— Знаю. Это наш полицейский Василий Журавлев, — как можно спокойнее ответила Нина.
Следователь больше ничего не спросил. Выругавшись, распорядился:
— Увести!
Антонина в тревоге ждала подругу. Девчата быстро договорились, как себя вести дальше на допросах.
Настал черед Антонины. Вопросы были те же.
Когда рассвело и из маленькой щели в потолке в камеру пробился тусклый свет, девчата заметили надписи на стенах. Люди, побывавшие здесь, прощались с живыми. Стояли даты. «Нас завтра расстреляют. Прощайте, родные, друзья!» Слова писались карандашом, углем, острыми предметами, некоторые кровью. Кто были эти люди, чьи последние слова перед смертью остались на густо исписанных стенах? Сколько мук и страданий таилось за этими лаконичными фразами?
Утром снова допрос, но уже в соседнем здании. Вел его другой следователь. Вызвал обеих сразу. Повторил вопросы о Журавлеве. Потом заставил написать по нескольку слов. Вынув из стола какую-то бумагу, сличил почерки и… отпустил их домой. Девчата не сразу поверили в это. Поплетеевы думали, что избежать казни им помогло то обстоятельство, что комендант Россон и его помощник в тот день находились в Полоцке и не принимали участия в допросах. Но они ошибались. Враг был хитрым и опытным. Уйти из его рук не каждому удавалось. За девчатами установили слежку.
Василий Журавлев и Михаил Иванов погибли. Никто не знает, расстреляли их или замучили пытками. Известно лишь одно: они мужественно переносили избиения, сохранили незапятнанной свою честь, не выдали ни одного патриота.
Мы часто задумывались тогда о том, как жизнь круто повернулась к нам, еще зеленым и неопытным, своей жестокой стороной. Трудное это было время. В таких условиях пришлось моему поколению постигать науку борьбы. И все же, несмотря на первые потери в своих рядах, мы продолжали агитационную работу среди населения. Нам помогали старики, женщины, даже подростки и инвалиды.
С Павлом Ивановым, кучерявым коренастым пареньком со смуглым румянцем на щеках, я встретился в Краснополье в июне 1941 года. Мы познакомились, разговорились. Павел был родом из деревни Порубье Полоцкого района и приходился родственником моему односельчанину и однокласснику Ивану Кузякову. Иванов привлек мое внимание игрой на баяне. Этому мастерству его обучил родной дядя Фадей Кириллович Иванов, в прошлом активист. После тяжелой болезни в тридцатые годы ослеп. Фадей Кириллович показался мне на вид чересчур сердитым. Впрочем, только на вид. На самом деле он был добрейшей души человеком. В его голосе я улавливал теплые, дружелюбные нотки. Павел стал ему верным помощником, его глазами и опорой. Они всегда ходили вместе.