— Ах, душегубы! — стиснул зубы Николай Комаров, возмущенный подлостью фашистов.
— Уничтожать их надо больше! — не выдержал Леонид Федотенко.
Зрелище смерти во всей своей ужасающей наготе нестерпимо. Кровь стынет в жилах, бледнеют лица ребят, руки тянутся к оружию.
— Сколько людей унесла и еще унесет эта война, будь она проклята! — вздохнул Борис Тройников.
А жизнь неистребима, кипит и торжествует вокруг. Каждая травинка, каждый цветок, все живое тянется к солнцу. На все лады щебечут, заливаются песнями пернатые обитатели леса.
В конце утомительного перехода вступили мы под темно-зеленые своды березовой рощи вблизи старой латвийской границы.
Здесь располагалась латышская партизанская бригада. Березняк надежно укрывал их лагерь от глаз воздушного противника. Из рощи тянуло дымком. После обмена приветствиями латыши пригласили нас в столовую. Соленый наваристый борщ, надо признаться, был превосходным, и ели мы его с большим удовольствием, с любопытством посматривая по сторонам. Латыши неплохо экипированы. С хорошей завистью смотрели мы на новенькие ППШ, СВТ и ПТР, недавно доставленные с Большой земли.
Вечером с задания вернулись их разведчики. В пролетке с откинутым кожаным верхом, с вожжами в руках, важно восседал, театрально раскланиваясь направо и налево, Александр Гром. Казалось, что он появился со страниц какого-то романа. Возле нашей группы Гром остановился, спрыгнул на землю и шумно поздоровался. Окружив пролетку, мы от души смеялись над этим старинным транспортным средством.
Ночь спали спокойно, без тревоги. Утром латыши возглавили наш маленький отряд и повели вперед. Перешли старую латвийскую границу. Пустыми глазницами амбразур смотрели разрушенные доты. По склону холма змейкой вились обвалившиеся и поросшие травой старые траншеи, еще не обсыпались снарядные воронки, валялись позеленевшие стреляные гильзы и пробитые пулями и осколками каски — отчетливые следы смертельной схватки наших бойцов с фашистами в сорок первом. Под впечатлением увиденного долго шагали молча. Обходили стороной хутора, все время углубляясь в Лудзенский уезд.
Наступила ночь. Но через некоторое время небо высветлилось. Стали хорошо различимы контуры хутора: дом с мезонином, с темными провалами окон, надворные постройки. Что там, за окнами? При этой мысли я вдруг почувствовал беспокойство.
Александр Гром настороженно поднял руку. Мы остановились. Замерли. И в тот же момент с мезонина ударил пулемет.
— Ложись! — закричал Гром. — Засада!
Мы попали в тяжелое положение. Пули приковали группу к земле. Обогнуть усадьбу или отойти назад нельзя — местность открытая и по всему чувствовалось — пристреляна. Единственный выход в данной ситуации — это выбить гитлеровцев из мезонина. Однако наша ответная стрельба не достигла цели. Вражеский огонь не утихал. Александр Гром подполз к Н. В. Комарову. В паузах между стрельбой отчетливо слышались их голоса.
— А что… если по-пластунски к дому да гранатами их, — предложил Комаров.
— Шансов мало: подстрелят, — отозвался Гром.
— Что же делать, Саша?
— Прикройте меня, я рискну.
— Может, по другому как-то? — забеспокоился Комаров.
— Хочу проверить наш прием…
Латышские разведчики однажды подсчитали, что опытному пулеметчику для прицельного выстрела требуется три-четыре секунды. А за это время можно сделать бросок на несколько метров и укрыться от пуль. Пока пулеметчик переменит прицел, еще рывок. И таким путем можно достигнуть цели.
— Прикройте меня! — еще раз попросил Гром.
— Огонь по мезонину! — приказал Комаров.
Мы усилили огонь. Гром поднялся и побежал. Упал. Вскочил и снова побежал. Так после каждой перебежки он постепенно приближался к цели. Оказавшись в мертвом пространстве у стены, он бросил в окно две гранаты. Раздались взрывы. Пулемет умолк.
— Молодец, Саша! — обрадовался Комаров.
Стрельба утихла. Вдруг за усадьбой послышался стук колес.
— Уходят. Вперед! — подал команду Комаров.
Мы вскочили и окружили усадьбу. Проникли в дом, бегло осмотрели помещения. Хрустит битое стекло под ногами. В людской зажгли лампу. К нам стали подходить работники и работницы — батраки, прятавшиеся во время боя в разных углах. Посреди людской — длинный общий стол, на нем котел с остатками пустых щей, а рядом — черная-пречерная, зачерствелая, твердая, как кость, коврига хлеба, неизвестно когда выпеченная.
— Бедные женщины, несладко вам живется у хозяина, — посочувствовал Александр Гром.
— Фашист! Такое огромное хозяйство, а людей морит голодом, — возмущался Комаров, шагая по усадьбе.