Меня не услышат, а если услышат, то или не поймут, или я лишусь возможности писать и хорошо, если не жить. Моя работа останется незаконченной, а мой бунт задохнется в сырых лаикских стенах. Криков здесь не услышат, так зачем кричать? Тем более что я могу лично не повторять олларовской лжи, предоставив это унарам, которые с готовностью похваляются своими… нет, знаниями я эти зазубренные в родовых поместьях подлости называть не могу. У агарисских ханжей имеется нечто вроде выходного монолога, когда они перечисляют то, во что они якобы веруют. Приспешники Олларов ничем не лучше, просто у них это называется историей Талига.
Я мог бы гордиться открытым мною способом препоручения лжи самой себе, но это отнюдь не то наследство, которое я хочу оставить. Мой главный труд ждет своего часа, думаю, что я смогу взяться за него после Зимнего Излома, пока же мне приходится вникать в землеописание, поскольку здесь требуются знания, хоть по большей части и лишенные мысли. Так запоминают дорогу лошади и возчики. Когда в Урготе льют дожди? Какие реки наиболее полноводны? Что за животные водятся в Сагранне, и чем они отличаются от обитающих в Торке? Все это при желании можно прочесть, но унары должны получать свое землеописание, а ментору, согласно здешним правилам, не дозволяется заглядывать в книги, если только он не зачитывает чьи-то откровения или литературный отрывок.
Уроки словесности, раз уже речь зашла о них, приносят мне некоторое удовлетворение. Не могу сказать, что я научил головастиков разбираться в поэзии и тем более творить самим, это не под силу никому, но я заставил себя слушать. То, что не может сказать Жерар Шабли, говорят герои Иссерциала и Дидериха. Я читаю обличающие временщиков строки в лицо кардинальскому племяннику, и тот слушает, это ли не месть? Мститель с кинжалом может убить лишь единожды, мститель с пером убивает негодяев век за веком; у меня в руках перо.
19-й день месяца Осенних Молний 390 года круга Скал
Я не люблю комедии. Смех ради смеха принижает человека и порожден либо низменными чувствами, либо бессилием. При этом смех – самый простой из путей к признанию, ведь шут в нелепой одежде заметен всегда. Большинство людей неспособно на длительную работу разума и души, если под этим церковным словцом понимать готовность испытывать высокие, сильные чувства. Именно поэтому смех в трагедиях сродни перерывам между лекциями, он позволяет публике отдохнуть и вновь обрести способность к пониманию и сопереживанию. Последнее время я взял за обыкновение записывать то, что может пригодиться в моей работе; сегодня это был смех.
Началось с того, что захворал наш, скажем так, слуга Создателя. О, ничего серьезного, хотя этот Эразм заметно старше меня. Праздность и отсутствие волевых и умственных усилий способствуют укреплению здоровья, и все, что грозит подобным господам, это дурные болезни и расстройства желудка, последнее и произошло. Аспид слег с грелкой и был вынужден отказаться от вечернего обжорства с возлияниями, что возымело результат, сразу и смешной, и докучливый. Меня посетил постоянный собутыльник занемогшего клирика, горластый, тучный пучеглазый солдафон. Он преподает фехтование, однако обществу себе подобных предпочитает общество отца Эразма. Насколько я успел понять, двое оставшихся фехтовальщиков, гимнаст и берейтор Арнольда Арамону в свой круг не допускают, хотя, возможно, он сам туда не слишком рвется, всего же вероятней сочетание первого и второго.
Лаикского клирика назначает лично кардинал, на которого святой отец и шпионит, но старшему шпиону нужны младшие. Если Арамона доносит, от него и впрямь лучше держаться подальше, но у меня не оставалось выхода. Быкоподобный ментор возник на моем пороге с корзиной, из которой красноречиво торчало бутылочное горлышко, мне оставалось лишь посторониться. Арамона грузно прошествовал к столу, вперился взглядом в разложенные бумаги – к счастью, это были заметки к завтрашнему уроку – и буркнув: «Все пишете, нет бы отдохнуть», водрузил рядом с чернильницей свою ношу. Я что-то ответил, но этот человек слышит лишь себя, и это к лучшему.
Я подал столовые приборы и стаканы, незваный гость тут же разлил принесенное им вино, с громким хохотом выпил за мое здоровье и принялся рассуждать. Я слушал бесконечный монолог, прикидывая, как втиснуть нехитрые мысли этого животного в двенадцать, в крайнем случае, шестнадцать строк. Это явление с корзиной в келью к философу, эта снедь среди книг и рукописей и тинта рядом с чернилами в пьесе будут бесподобны, но ментора я заменю бароном. Тупым, самодовольным, разглагольствующим о своих былых подвигах, нынешних связях и поисках жениха для дочери. Мне даже стало жаль, что, узнав цену Ортанс, я разорвал план «Небесной Гортензии», который вынашивал два года.