– Ну знаешь ли, – деловито подал голос южанин, осмотрев ее с головы до ног. – Не знал бы я, какой противный у тебя характер, сказал бы, что Эберт тот еще дурак.
– И ты тоже отлично выглядишь, Ниле. Даже не похоже, что тебя кошка с помойки принесла.
– Уж спасибо на добром слове. Нам скоро в карету садиться. Каталина рыдает в комнате третий час, хочет с нами увидеть Эберта. Если б не ты, я бы может через пару лет выдал его за нее.
– Да всенепременно, – фыркнула Сольвег и скорчила язвительную гримаску. – Может, тебе еще даже удастся.
Она отвернулась к зеркалу и почувствовала, что недовольство свернулось внутри. Она слегка поморщилась. Живот болел уже пару недель, но лекаря она не вызывала, боясь, что тот выдаст ее тайну хозяевам дома. На это она пойти не могла, так что приходилось терпеть и пить отвар из ромашки, чтобы хоть как-то ей полегчало.
Микаэль подошел сзади и, точно старший брат, поправил ей дружелюбно шпильку на затылке. Видно научился, пока нянчился с сестрой.
– Ты знаешь, я ведь вчера послал ему записку. От нас обоих.
– Какую записку? Кому?
– Эберту. Про Каю-Марту. Он, конечно, не хочет нас слушать, но я думаю, его надо предупредить.
Сольвег фыркнула.
– Бредовая затея. Он околдован, очарован и может быть, – она запнулась. – И, может быть, даже влюблен. Он твое письмо разорвет и растопит им камин.
– Может хоть прикурить эльсханский табак от него – я поступил правильно. И написал, что мы за него беспокоимся.
Сольвег пощипала щеки, чтобы появился румянец. Так Эберт и поверит, что она о нем беспокоится. Так беспокоится, прям места себе не находит. Не по своей воле она ввязалась в его спасение. Ей пообещали корабль и достойную жизнь – добро, но героем она себя не чувствовала. Единственное, о чем жалела она, что никогда не узнает, могло ли у них получиться хоть что-то, если бы в тот момент не увидел он украденные векселя. Ей хотелось бы потом одного – сжать его плечо, коснуться холодными губами щеки и объяснить, что хотя бы в этом она не виновна. Что это всего лишь ошибка и ошибка не ее. А потом пускай расходятся их дороги. Сейчас такое время в ее жизни – самое то, чтобы начать все сначала. А Эберт, как ни крути, для нее он тоже багаж. Она никогда не примет его гордость, он никогда не примет ее с ребенком. И даже друзьями, как с Микаэлем, им не стать.
Микаэль тем временем взял ее за руку и повел к карете. В дверях их провожала Руза. Она сердечно обняла Сольвег, поправила ей на вороте кружева.
– Езжайте, мои дорогие, и как следует повеселитесь. Дорогая моя, передай нашему имениннику подарок от меня. Помнится, он всегда любил старинные вещи.
Сольвег протянула руку и взяла у хозяйки сверток. Это было похоже или на книгу, или на шкатулку – в любом случае что-то увесистое. Завернут сверток был в зеленую бумагу.
– Передам, госпожа Руза. И спасибо за платье.
Она подала Микаэлю руку и села в карету на мягкие, обитые бархатом сиденья. Микаэль шлепнулся рядом.
– Приедем с опозданием, только потому что ты копуша. Неужели так хочется зайти в заполненный зал в сверкающем платье, чтобы все ахнули?
– Ты не представляешь насколько, – Сольвег постучала в крышу кареты вознице. – Едем.
Из окон доносился цокот копыт. Южанин откинулся на спинки сидений и начал насвистывать.
– Сколько лет будет Эберту?
– Двадцать четыре, – ответил Микаэль, поглядывая из окна на хорошеньких девиц. – А я на полгода старше. Еще чуть-чуть и мне будет пора думать о внуках и завещании.
Сольвег фыркнула. Мимо них в окнах проплывали дома и усадьбы. Она узнавала имения старых друзей и партнеров отца. Теперь ей в эти дома путь заказан – ни одна матрона не допустит общения своих ненаглядных доченек с такой пропащей девицей. Да и ненаглядные доченьки от нее и так вечно нос воротили – забавно будет увидеть их всех, в пух и прах разодетых, здесь на балу.
– Ты боишься? – спросил ее Микаэль, оторвавшись от своих девиц в окнах.
– Боюсь? Чего?
– Встречи с Эбертом, чего же еще. Прошел почти месяц с того момента, как вы наговорили друг другу такого, что так просто и не простить. А теперь ты едешь к нему на бал. И он пригласил тебя.
– Не из большой любви ко мне он позвал меня, ты же знаешь, – красавица отмахнулась от него, как от надоедливой мухи. – Я не боюсь Эберта Гальва, Микаэль.
«Верно. Я боюсь его слов, которые он мне может сказать».
Ей было неуютно, и она чувствовала, как гулко колотилось ее сердце, когда она представляла, как войдет в зал, полный свечей и приветственно протянет руку хозяину бала. Что она скажет ему после всех тех слов горечи и обиды? Что она сожалеет? Что она действительно сожалеет о всем содеянном и ныне прикладывает все силы, чтобы спасти его непутевую заумную голову? Он не поверит. Не поверит, что последние пять лет ее жизни лежат на ней тяжким грузом и застарелыми обидами. Не поверит, что теперь ей, как усталому путнику, нужен лишь стакан воды да теплый очаг с добрым другом. Даже любви она уже не хотела и не ждала, хотела покоя. Впрочем, любовью бы рыцарь ее никогда не наградил, что бы она ни выдумывала себе, вспоминая его пальцы, касающиеся ее волос, и удивленный затуманенный взгляд.