Она никогда прежде не теряла сознание. Точно мягким одеялом накрыло ее, она не знала, через сколько очнулась. Солнце еще не зашло, тени длинные, кровь еще текла по спине, значит, лежала она не долго. Она осторожно перекатилась на бок и села. Голова гудела. Обидчика она не увидела. Вокруг ни души. Сквозь пелену непрошедшего страха она старательно вспоминала голос. Мужской или женский. Мужской или женский. И вообще был ли он человечьим или ужас сыграл с ней глупую шутку? Она встала и, слегка пошатываясь, пошла вперед, прикрывая плащом разодранную спину и платье. В городе полно попрошаек, полно бедных и обездоленных, ее и не замечали, как кралась она вдоль домов, держась рукой за стены. Она оттерла лицо платком, капюшон плаща надвинула как можно ниже. На лице была пара ссадин, их никто не увидит, думалось в воспаленном, лихорадочно мечущемся мозгу, никто не заметит. Немного белил, толченной яичной скорлупы, никто не увидит. И какая разница, что она почти что погибла. Главное, чтоб лицо было как прежде свежо и прекрасно, что у нее осталось-то кроме лица?
Руки все еще нервно дрожали, ногти стучали по каменным стенам. Пару раз она останавливалась в тени деревьев, стояла, прижавшись к стволу. Хотелось пить, до ужаса хотелось пить, стертая нога болела не меньше спины. Солнце почти село, но город не спал, зажглись фонари, этим летом никто не спит. Привратник признал ее, ничего не сказал, лишь отпер ворота. Она отбросила капюшон, на лицо упали спутанные кудри. Дома, она дома. Привратник смерил ее жалостным взглядом, протянул ей записку. Со знакомой печатью. Кто еще ей теперь может писать. Дрожащие пальцы надломили печать, развернули бумагу. «Любезная госпожа», всегда «любезная», никогда не «любимая», «с сожалением сообщаю», «к вашим услугам», «всех благ и надежд», «да хранит вас Всевышний» – столько цветистых, ненужных, таких сухих и бесчувственных слов. Он расторгнул помолвку. Теперь официально. Прислал письмо, полное извинений, холодного уважения, что ответил бы кто угодно на это? А ее ответа не требуется. Весь месяц тоски, страха, метаний подошел к концу. Надежда теплилась, надежда ушла. Ничтожество. Жалкий выскочка, который ей пренебрег. И отчего-то было больно, что пренебрег ей именно он. Что не его уважения она добилась. Что не он спас ее от нищенской жизни. Что не она спасла его от отчаянной серости будней. А она бы могла. Она бы, конечно, могла. Не будь такой дурой. Не будь она так несчастна. Не веси любовник на ней тяжким грузом, от которого она не в силах избавиться. О, она нож бы в сердце вонзила тому, кто назвал бы груз этот любовью. Да только что теперь есть, кроме этого.
Она сложила письмо с извинениями, машинально сунула его за корсаж, поближе к разбитому сердцу. Ох, нет, глупцы эти поэты, не от любви сердца разлетаются в пыль, и, разумеется, она никого не любила. От горести, от любой тяжести умирают сердца, что как камень на шее. Сольвег рассмеялась, глухо и хрипло. Привратник уже давно удалился в свою сторожку. Она отряхнула грязь с плаща, точно невидимые пылинки смахнула со старого темного платья, будто было оно, как прежде – шелковым с кружевом и оборками. Порезы на спине больше не кровоточили. Дурацкое кольцо с пером, точно бриллиантовое, единственное красовалось теперь на исцарапанных ладонях.
– Вот и конец, – прошептала Сольвег зачем-то вслух, так хотелось облечь мысли в форму.
«Где конец, там и начало».
Начало из боли, крови и грязи на платье.
Бывало и лучше.
Магнус. Магнуса она должна найти.
Она должна сделать хоть что-то. Лишь бы не стоять под воротами этого дома. Лишь бы не думать. Она снова рассмеялась. Смешинки колокольчиками срывались с ее губ. Когда она смеялась в последний раз? Медленно она побрела по мостовой. Туда, в город. Там легко заблудиться. Теперь ее место там. Сегодня там. Еще одну нищенку никто не заметит.
Глава XIII