Солнце давно зашло за горизонт. Сигур ушел, ветер слегка колыхал ткань шатра. Продувало северным ветром нещадно, даром что его палатку поставили на лучшем месте. Погода дрянь и дела дрянь тоже. Он чиркнул спичкой, поднес пламя к фитилю. Она дура, но свечи делать умеет. И сидела она сейчас напротив него, шипела, глядя на обожженные руки, но молчала. Привыкла уж поди к людскому обличью, только глаза желтым светятся, верно, злится. Злится, шипит, клекота разве не слышно. Зверь всегда будет зверем. Он сглотнул. Она подняла на него лицо, обрамленное белыми косами. Хороша, сказать нечего, только вот и другое лицо видел он тоже. Видел, когда несколько лет назад вытаскивал ее с острова Серебряных шахт, из клетки, куда ее привезли умирать. Как она почти обглодала, исцарапала даже прутья железной клетки.
– Ты моя должница, ты помнишь? – спросил он сурово.
Та моргнула и промолчала.
– Дура, – бросил он, подвинул ей склянку с мазью.
Она вновь зашипела, но мазь приняла, стала мазать обожженные пальцы.
– Я спас тебя тогда, ты не забыла? Я спас, я твой господин. Против этого ты ничего мне не скажешь, Кая. Какое, к слову, нелепое имя.
– Это мое имя.
Голос мелодичный, тягучий, зовущий, оттого и рассовали по клеткам их братию. Только ему она не страшна.
Улаф заложил руки за спину, расхаживая по палатке.
– Я ведь привез ее с собой. Твою клетку. Чтобы ты всегда помнила, всегда знала, что ты звереныш. Ты и сама знаешь, что нелюдь. Не быть тебе человеком.
– Я и не рвусь, – Кая рявкнула. – Глупый вы сброд. Ненужные жизни.
– Но ты убила того слугу.
– Я была голодна. Голодна, одинока. Чужие сердца бывают приятны. Чужая кровь и подавно. Ты нечасто меня балуешь, Улаф. Прикажешь питаться хлебом одним?
– Я приношу тебе достаточно дичи, – рявкнул тот. – А из-за твоих выходок все планы пойдут насмарку!
Кая-Марта облизала бледные тонкие губы. Краска вернулась к ним.
– Твои планы, Улаф, не мои, – с насмешкой отозвалась она. – Ты же сам сказал – ты мой господин. Я лишь слуга. Не слишком смиренна, не обессудь.
Он подошел к ней, тяжелая рука грубо взяла ее за подбородок.
– Ты ведь ненавидишь меня, скажи.
Довольные искорки промелькнули в желтых глазах. С ним она их не прятала.
– Сирины не ненавидят, – проговорила она. – Нам это не нужно. Все ваши жалкие мысли и чувства, надежды. У нас другие мечтанья, выше и чище, сильнее и жарче. Что за радость быть человеком? Ведь ты отрицаешь, что я человек.
– Ты моя должница, – Улаф и бровью не повел. – Это меня тогда занесло на остров Серебряных шахт, помнишь? Издревле вашу братию туда вывозили – вы не можете жить в мире и не хотите. Сколько вас осталось? Штук двадцать? Одно яйцо в десять лет или один младенец. Вы вымрете, а мы вам поможем. Но я тогда достал тебя из той клетки. Как ты тогда хотела мяса, как хотела наброситься на меня, но уговоры вы клятвенно чтите…
Кая-Марта потупила глаза.
– Ты чудище, ведь не спорь, – продолжал Улаф, держа ее за подбородок. – Вырываешь людям сердца, мужчинам, женщинам, детям. Не со зла, просто по-другому не можешь. За это, пожалуй, можно простить, считать тебя зверем, зверем разумным. Да только это не все, что ты делаешь, правда?
Хищная улыбка пробежала по ее губам, хищная и довольная.
– Я сирин, – прошептала она и облизнулась. – Я сирин, так чего ты хотел? Голос мой сладок, певучий и тихий, любой утонет в медовых глазах. Течет быль и небыль за мною, как шлейф королевы, ты конца не увидишь за краем. Каждая песнь моя, каждая сказка-легенда, вплетется в душу твою, точно вереск, точно плющ, плющом и удавит всю жизнь. Вы, люди, вечно чего-то хотите. Тоска нам подруга, для вас же смерти страшнее. Знаешь, как сладко выпить всю жизнь человечью, глупца, что примет тебя добровольно? Сколько силы для нас, сколько горя ему. Выпью до дна его радость, точно чашу с вином. Он не поймет, где кончается радость, начинается горе. Будет грезить на солнце, тоска растворит ему сердце – все, что я говорю, все мои песни такую силу несут, господин, чем слабее они, тем сильнее я. О, мой глупый рыцарь, глупый мальчишка, наивный и славный. Я пою ему каждый вечер. «Позволь доказать тебе, что несчастен». Он и позволил. Скоро высохнет, как пожухлый листок в ноябре. Тоска разъест ему сердце. Тогда я выпью его жизни до дна, глупый мальчишка, и он умрет от разбитого сердца. Тогда я и стану сильней, тебе ведь это нужно, не правда ль? Чтобы я просто стала сильней, сильней с каждым днем?
Она неожиданно зло взглянула на Улафа. Ровный огонь в глазах погас. Тот погладил черную бороду.
– Я буду ждать, сколько нужно, – веско проговорил он. – Сейчас ты еще молода. Изведала мало крови, а жизней чужих еще и не выпила вовсе, и рыцарь твой – первый. И кровь твоя еще слишком слаба, и слез ты не ведала. И ты знаешь, что я загадаю на этом мерзостном вареве. Слишком долго наших людей чурались здешние неженки. Это они загнали в горы наших отцов. Из-за них зимой наши дети голодают и мерзнут, они просят тепла, просят того, что не в силах им дать. Только и кочевать нам по Синим горам, торговать с Седой гаванью, где живет такое же отребье, как мы. Одно желание, одна надежда, и наши люди спустятся с гор. Никто не плюнет им вслед. Никто искоса не посмотрит. Будет война и мы победим. Набирайся силы, зверюга, набирайся сил, Кая-Марта, ты должница мне жизнью своей, не можешь ты мне зло причинить. Таков уговор.