– Веди ее сюда, Сигур, веди! – раздаются крики, и толпа с факелами окружает ее со всех сторон. Впервые за долгие годы она начинает плакать прилюдно. Лишь шепчет «Сигур, не нужно, Сигур. Это ведь я, Кая! Твоя Кая!..»
– Никогда не была ты моей, – еле сдерживая ужас и боль на лице отвечает ей Сигур. – И благодарю небеса, что таки не свели они меня с подобной тебе. Что оставили они тебя одинокой. Что никому не разобьешь ты сердце.
Она бы разбила и выпила бы всю его жизнь без остатка, она могла, все могла, но того не хотела. Слезы текли по ее щекам, слезы капали с подбородка, как прежде кровь, когда сажали ее в тесную железную клетку да запирали засов. Она билась и плакала, так хотелось вернуться, так хотелось в тот мир, просто быть человеком и забыть навсегда ветер меж крыльями. Она бы забыла. Она бы смогла. Даже матушка сейчас о ней слезу не прольет, потому как узнала, кто она и не пустит обратно в свой дом.
– Отпусти меня, прости, отпусти, – шептала она Сигуру, глядя на жесткое, словно маску, лицо, искаженное скорбью и ужасом. – Не отправляй меня, не отправляй туда.
– На остров Серебряных шахт ее, – проронил тогда Сигур и кивнул остальным. – Туда же, куда и всю ее родню. Ей не место среди нас. Сегодня убила Бенжена, завтра это может быть кто-то из ваших дочерей, сыновей. Отвезите ее, бросьте там. Спасайте свои жизни. У чудовищ нет чести, нет ее, не ищите.
Они заперли ее на замок. Клетку подняло в воздух четверо рослых парней. А слезы все текли по щекам. Ее погрузили на небольшой корабль, и не раз за все время плавания она призывала волны обрушиться на корабль и утопить и ее, и команду. Ее не кормили тогда. Зачем кормить сирина, тот волшебный. Тот без еды проживет месяцы, годы, если признает себя и будет в том же обличии. Она же тогда сидела просто как девушка, все в том же кровавом платье. Кто-то принес ей краюху хлеба. Может, это был Сигур, может, кто-то другой, она не подняла тогда головы, но была благодарна.
Две недели плыли они, две недели она тщетно пыталась уговорить моряков отдать ей и ключ от замка, и свободу. Сигур не велел никому ее слушать после того, как она почти успешно затуманила россказнями голову одному молодому парнишке. Тот почти отпустил ее, глупый мальчишка.
Там ее и оставили. На берегу старого острова Серебряных шахт. Там полно было таких же клеток. Она огляделась. Стоят и скрипят железные петли на ветру, белые кости видны на полу. Их свозили сюда эту пару веков. Ее родные. Всю ее родню, а остались выдранные медные перья.
– Прощай, Кая-Марта, – прошептал тогда с горечью Сигур. – Прощай, – протянул ей еще ломоть хлеба. – Не свидимся больше.
Как же он ошибался… Дни тянулись за днями, точно нить, что намотана на острое веретено. Ветер завывал и сквозняки гуляли на скалистом берегу. Клетки вокруг были пустые, только в отдалении она видела вроде тех, кто еще шевелился или то привиделось ей от отчаяния. Хлеб давно кончился, пила она лишь дождевую воду, когда небеса сжаливались над ней. Но она не умерла, нет, сил сирина хватало на многие-многие годы, не на год, не на два, терялся бы только все больше и больше человеческий облик. Она не считала дни, она не считала недели. Ожидание смерти томило ее, а в глазах больше не было слез. Она вспоминала ту первую радость полета и понимала, что с удовольствием обменяла бы ее на тарелку горячей похлебки да нежные руки. Она согласилась бы быть человеком, забыть былое, точно ненужную блажь. Если б ее простили, если б ее отпустили. Быть просто дочерью и женой, такой же, как и другие-прочие, теперь это было так далеко, так безвозвратно утеряно. Она вспоминала, как рыдала в объятьях Сигура, как он гладил ее могучей ладонью по спине, по волосам и плечам, и понимала, что теперь приласкает ее только этот северный ветер, когда будет обдувать ее кости. И она прятала лицо во взъерошенных перьях, надеясь хоть как-то укрыться от холода.
Прибрежные пауки сплели в ее волосах паутину, ловили в нее мелких мошек. Она изранила руки, стараясь разогнуть колючие прутья клетки, но те ни на миг ей не поддавались. Белые волосы, точно первый снег горный, стали грязно-серыми, спутанными со следами толи грязи, толи запекшейся крови. Год прошел. Сколько песен она спела за этот год. Лишь бы занять себя чем-то, лишь бы слышать свой голос, который успокаивал и ее саму.
Впервые она вздрогнула, точно от резкого сна, который нахлынул на нее ниоткуда. Потом услышала далекий плеск весел. Ей показалось, здесь нет никого, но звук и плеск все нарастали. Она спрятала озябшие ноги под тем, что осталось от истлевшего платья и вгляделась в бескрайнее море. Это лодка, сказала она сама себе, это действительно лодка и она направляется к ней, сюда, впервые за эти долгие дни.