Она с тоской взглянула на голову, склоненную над чашкой с молоком. На темные, жесткие волосы, спутанные, точно клубок. Прежде они были мягче пуха. Она помнила это прикосновение, почти как к ребенку. Тогда он уснул у нее на коленях, словно дитя, а она пела и гладила его темные кудри. Сейчас он был на себя не похож. Он похудел. Глаза ввалились, а сухая бледная кожа казалась пергаментом. Былая краса ушла с его лица почти без следа. Он казался больным, очень больным, а она день за днем становилась сильнее. Вся его молодая сила уходила в нее, и она расцветала от этого, точно листья по весне на деревьях. Да, уходила она на рассвете, через окно, пока никто не глядел. Ему не нужно лишних сплетен, страданий, шепотков по углам – ему и так осталось недолго…
Эберт отставил кружку с молоком на прикроватный столик и откинулся на мягкой постели. Слугам он сказался больным и не выходил уже пару дней. Только Кая и была здесь гостьей, причем гостьей желанной. Два месяца, думалось Кае, когда она смотрела на его больное лицо. Два месяца – и он не жилец, от тоски наложит на себя руки и не станет больше ее сира рыцаря на этом свете. Она с тоской поглядела на него. Он поймет, чего стоит жизнь, что есть и радость на свете, и счастье – да только не для него – а потому горечь съест его без остатка. Сирин – птица вещая да птица страданий. Не будет ему радости от песни ее.
– Кая, – раздался слабый голос с постели. Кая подняла голову и с тревогой посмотрела на пленника.
– Кая, подойди сюда, сядь со мной, – прошептал он и откинулся на подушках.
Она спустила худые ноги с кресла и неслышным шагом подошла к постели.
– Сядь рядом, – услыхала она, и в голосе явственно слышался приказ. – Я так хочу.
Между ними уже давно не было ни малейшего следования этикету. Все эти правила и наказы, вся вежливость и глупые байки – это все для живых, а перед нею почти что мертвец. Все это ушло без следа, осталась только боль с тоской, да ее сила, которая росла день ото дня. Она села рядом с ним на постель, укутала покрывалом босые ступни.
– Расскажи мне еще, – прошептал он. Губы его почти что не слушались.
– Довольно на сегодня, сир рыцарь, – она помотала головой. – К чему тебе новые сказки? Смотри, скоро взойдет уж луна, скоро сон смежит веки тебе.
Тяжелые глубокие вдохи раздавались и затихали. Ее присутствие усыпит его, и он снова уснет, как младенец, снова не захочет вернуться из снов. Мир снов стал для него реальней и краше.
– Что ты сотворила со мной, Кая-Марта, – прошептал он одними губами.
Кая вздрогнула. Ее глаза блеснули, и она пристально посмотрела на него. Где-то в груди крохотным зверем свернулся страх. Пальцы сжали покрывало, на котором они сидели.
– О чем ты, сир рыцарь, – выдавила она из себя. – Что ты хочешь сказать?
Его глаза были затуманены, но он постарался и сел ровно.
– Ты знаешь, о чем я, – в его взгляде не было ни ненависти, ни укора, ни страха, – Это ты, все ты, всегда ты. Ты ведь как-то околдовала меня, не так ли? Я не помню как и не знаю зачем, но ты тому причина. Да вот только я тебя не виню. Ты все правильно сделала.
Кая недоверчиво смотрела на него, будто он сам может вырваться из ее чар. Но ведь он не может. Он точно не может.
– Эберт, друг мой, ты болен, – она положила ему холодную руку на лоб, но тот отшатнулся, будто от пламени.
– Да, я болен, – продолжал он, не отрывая от нее безумного холодного взгляда. – Ты показала мне, каким может быть мой мир, распахнула мне глаза и открыла мне душу – кто же знал, что от этого будет так больно?
Он коснулся ее руки.
– Ты ведь знала, – пробормотал он. – Ты всегда знала.
Он помолчал и только сильнее укутался в покрывало, будто его знобило.
– Ты знаешь, – продолжал рыцарь хриплым голосом. – Раньше я жил, как придется. Бумаги, счета, сделки и груз с кораблей. Ворох забот, скучных дел, казавшихся центром всего. Таким был мой отец, таким был мой брат, пока не пошел по кривой дорожке. Только мать такой не была. Я плохо помню ее, Кая-Марта. Только улыбку, отдельные взгляды. Она всегда была грустна, только этого я прежде не знал. Ее жизнь не мало не походила на твои песни и сказки, но только ими она и жила – славными рыцарями, храбростью, доблестью, всем тем, что чуждо любой разумной семье в этом мире – как говорил мне отец. Она вдохнула этого лишь однажды, когда сбежала с дядей, да и умерла от лихорадки через пару недель. Все, что мне от нее осталось – лишь книга сказок с картинками. С почти такими же, как у тебя, да и ту сжег в камине отец мой. Ты не знаешь, как мечтал я в детстве об этом. Как сказка о рыцаре смущала мой разум и ночью, и днем. Как звезды вели его по дороге. Как верный меч горел в руке, точно факел. И вот теперь не мальчишка я, взрослый мужчина и рыцарь, давно при деньгах, при связях и честь не запятнана. Да только я не тот, не тот, что из сказок. Жизнь от меня ускользает, да только знаешь, прежде я это не знал. Я не верил в любовь и удачу, в бескорыстность и храбрость – оттого было счастливо сердце мое, что заперто было на много замков. Ты открыла его, Кая-Марта. Подобрала каким-то обманом ключик-отмычку, просунула в легкую ранку и отворила, как дверь. Ты показала мне жизнь. Какой-то странной волшебной ложью поведала мне о том, ради чего существуют все сказки, так, чтобы я поверил тебе без оглядки. И теперь я стою перед тобой, растерзанный, точно в битве, и раны мои кровоточат. Будто злодей, что понял свои заблужденья, повернулся к свету. Да только лежит он с тяжелой раной в груди. Вдох, еще, еще один вдох – и скоро он будет лежать бездыханный. Так и я себя чувствую, Сольвег…