Положив на рычажок телефонную трубку, заведующий сказал:
– Вот что, голубчик! Черномордик такой ерунды никому не говаривал. И в голову ему не приходило. Вас просто разыграли, что называется, купили. Впрочем, и обижаться нельзя. Ведь сегодня первое апреля. Поберегите ваш скелет. Пока самому пригодится. Не гонитесь за выгодой. На этом деле не разбогатеете.
59. ДОБРАЯ ДУША
БУДЬТЕ знакомы. Церковный сторож Иван Васильевич Герасимов. В ту пору ему было лет под сорок. Жил он в большой комнате церковной кельи. В комнате у него своя столярная мастерская.
В свободное время, а времени такого было достаточно, Иван Васильевич делал по заказам гробы, и гробики, и кресты восьмиконечные. Мог резные оконные наличники сделать и рамки для портретов; если угодно, то шкаф или стол мог также смастерить – залюбуешься.
Прислуживая попу и дьякону в церкви, а также в разъездах но приходу, Герасимов был всегда безответным, исполнительным и аккуратным служкой. Он и в кадиле уголек раздует, и ладану положит в меру; для подслеповатого попа в Евангелие закладочку сделает на той самой, странице, где по чину и времени службы читать положено. А если дьякон Никаха Авениров окажется перед службой в подпитии, то не беда, сторож Иван вместо него любую «руладу» голосом вытянет и не собьется.
Дьякон, тот спьяна мог и матерно выразиться, и по секрету – всему свету сказать, что бога не существует, а есть только одна вера у разных отсталых народов в разное ничто.
Иван Герасимов отмахивался от таких разговоров и считал, что он, Герасимов, богу обязан своей кроткой и благонамеренной службой. Начитавшись божественных книг, разных житий угодников и мучеников, Иван стал подражать им – делать добро ближним и никого не обижать ни словом, ни делом, ни помыслом. И это ему удавалось.
Бывало, в пивные престольные праздники на Фрола и Лавра, на Петра и Павла, на Николу и Тихвинскую божью мать в эти календарные дни в нашей волости мужики разгуляются, малость подерутся, рамы в избах повышибают, стекла побьют – разбой да и только.
Иван Герасимов тут как тут. Ходит по деревням. Большой ящик со стеклами и замазкой за спиной на лямке через оба плеча. Ходит и напевно покрикивает:
– Кому рамы чинить?! Рамы!..
– Кому стекла вставлять?! Стекла!..
– Беру только за стекло, а за работу ничего!..
Его спрашивают:
– Иван Васильевич, а почему задешево стекла вставляешь?
– А потому, родимые, что во всем виноваты не только драчуны греховодники, а виноваты и божьи угодники, в честь которых люди после обедни вино выпивали, а потом рамы выбивали. Пожалте: за продольные створки по пятиалтынному, за верхнее поперечное стекло – десять копеек, итого четыре гривенника с окна.
Идет Герасимов домой с пустым ящиком, денежки в кармане побрякивают. Навстречу – учитель церковноприходской школы.
– Алексей Дмитриевич! Мое почтение. Сколько ныне у вас учеников экзамены сдали? – спрашивает Герасимов.
– Да немного, как всегда. Десять получают свидетельства, двое с похвальными листами.
– И то добро…
А через неделю Герасимов приносит учителю для сдавших экзамен отполированные лаком рамки со стеклами.
– Это ребятишкам от меня как поощрение и добавка к свидетельствам.
Ночлежники-зимогоры находили в келье церковной бесплатный ночлег, кипяток, а пищу – какую им бог послал.
– Дрова пилите и колите и печь топите сами… Курить на улицу выбегайте, – наставлял их Герасимов.
Зимогоры довольны. В крепкие морозы чего еще надо?
– Спасибо, Иван, кипяточком изнутри, дровишками снаружи согреемся. Дай тебе, господи, божий ты человек, добрая душа…
Однажды Иван Васильевич сходил в монастырь к Спасу Каменному. А там, на острове Кубенского озера, у монахов станция спасения утопающих. Несчастные случаи на большом озере бывали нередки. Особенно в весенние ледоходы да летом во время бурь.
На близком расстоянии от монастыря монахи не боялись в лодках пробираться к потерпевшим. А чуть подальше, в туман или в ночную пору, побаивались на тревожные крики выезжать: как бы самим на дно не угодить.
Осмотрел Иван Герасимов монастырские спасательные лодки, осмыслил, как можно делу помочь, и стал помогать.
К двум лодкам к бортам снаружи добавочные обносы сделал. В корме и носу наглухо закрываемые ящики сколотил. Лодки получились нетонущие, незатопляемые. В таких не страшно в озеро сунуться. Третья лодка, пострадавшая в ледоход, нуждалась в большом ремонте. Сам игумен сказал:
– Отжила лодочка свой век, употребите ее на дрова.
– А может, еще поживет? – смекнул Герасимов. – Давайте-ка починим, заново поставим днище да засмолим. А для удобства подачи на льдинах и надежности на воде приспособим к днищу две пары крепких дубовых полозьев. Береженое и бог бережет.
От монахов-караульщиков заработал в тот раз Герасимов спасибо, а от игумена – благословение.
О добрых малых делах Ивана Васильевича всего не расскажешь. От работы он не бегал, всегда что-нибудь да делал. Чаще всего бескорыстно, за спасибо, «за так». Жил, довольствуясь скудной платой церковного сторожа. Собственности – никакой. Семья – жена и сын.
Я хорошо знал и помнил Ивана Герасимова. Особенно запомнил его не меняющийся, тонкий, напевный, ласковый, успокаивающий голос. Роста он не высокого, опрятен, вежлив, почтителен. Ходил мелкими шажками, но быстро семенил, всегда куда-то спешил. Был у него некоторый недостаток – бороду и усы и даже прическу до семнадцатого года подлаживал по портретному сходству под Николая второго и последнего.
Впрочем, это ему шутя посоветовал делать проживавший в Устье-Кубенском единственный еврей цирюльник и часовых дел мастер Иван Адамович Суббоцкий. Кстати, тот ходил раз в неделю на дом к церковному сторожу Герасимову, к дьякону и попу. Свою работу ножницами и бритвой, да еще с горячей завивкой волос, Суббоцкий считал работой художественной. Попа он разделывал с его седой бородой под Саваофа, дьякона точь-в-точь под Иисуса Христа, а сторожа Герасимова не мог стричь под духа святого, а создавал из его лика образ царский.
И только когда царь отрекся от престола, а в Устье-Кубенском цирюльник Суббоцкий стал тогда же председателем Исполкома, Иван Герасимов начал соображать о происходящем и, немедленно взяв ножницы, срезал бороденку и сменил прическу, дабы вместо умиления не вызывать у прихожан насмешек.
Дальше с годами события в волости так закрутились, что трудно и понять стало. Торгаши и кулаки бежали от реквизиций и конфискаций – кто куда, по разным городам.
Фронтовики и подросшая молодежь воевали против белых и интервентов.
Церкви постепенно закрывались.
…Почтя тридцать лет я не бывал в этом селе…
Изменения почему-то не казались мне оглушительной новинкой. Такое встречалось и в других бывших крупных селах, в уездных и губернских городах.
В Устье-Кубенском все пять церквей перестали существовать в прежнем виде. В одной из них – мельница, в другой – склад зерна, в третьей – архив, в четвертой – баня, пятая, где прислуживал Иван Герасимов, стала общежитием-стационаром средней школы.
Я зашел посмотреть Дом культуры. В одной из комнат слышался стук молотка, передвижение и хлопанье досок. И вдруг за фанерной стенкой я услышал разговор и знакомый голос:
– Надо так делать, так делать, чтоб добрые люди, когда нас не будет, сказали спасибо за отличную работу.
Голос Ивана Герасимова! Я не ошибся. Через стенку спросил:
– Это вы, Иван Васильевич?
– Совершенно я. А там кто? Заходите. Не узнаю, не узнаю никак. Кто вы такой?
Я назвал себя.
– Ай-ай, столько лет прошло. Небось и вам за полсотни. Мне уже на восьмой десяток завернуло. И как это вы меня через заборку узнали?