Я была похожа на отца: как он, живая и подвижная, как он, чувствительная и задумчивая, одинаково склонная к вспышкам неудержимого веселья и к припадкам уныния и отчаяния. Как же было ему не любить меня?
Когда мне минуло шесть или восемь лет, мы начали с ним разыгрывать нашу комедию, детскую комедию, в которой я была тем, чем он желал бы, чтоб я была на самом деле, то-есть мальчиком. Я ездила с ним верхом на своем собственном маленьком пони, переняла мальчишеские ухватки, научилась свистать, упражняла свои физические силы и даже употребляла крепкие словечки, из желания угодить ему».
Рассказчица остановилась, как бы что-то припоминая.
« — Я не знаю в точности, когда я в первый раз заметила это... это презрительное выражение досады и отвращения, которое потом я так часто читала и на лице, и в голосе отца, но мне кажется, что это было при одном случае, особенно запечатлевшемся в моей памяти. Мы отправились гулять верхом и долго ехали быстрою рысью. Отец разгорячился и вспотел, глаза у него потемнели, ноздри расширились. Я знала, что в такие минуты ему все ни почем. Мы подъехали к широкому рву или канаве, отец перепрыгнул чрез нее и повернул лошадь, ожидая, что я последую его примеру. Моя лошадка была совсем маленькая; не знаю, по моей или по своей вине, но она не решилась перескочить, а остановилась на краю рва. Тогда отец на крутом повороте,— я и теперь еще вижу этот поворот,—разогнал свою лошадь, и она, бешено рванувшись, перенеслась чрез канаву таким быстрым и легким прыжком, будто борзая собака. У меня дрожь пробежала по всему телу и волосы стали дыбом, когда отец грубо схватил меня за руку, сердито взглянул мне в глаза и сказал: ты боишься? Больше он не прибавил ни слова и выпустил мою руку, как бы стыдясь того, что причинил мне боль. Он только скользнул взглядом по мне и моему пони. Я была одета почти как мальчик и сидела на мужском седле, но на луку́ падали складки моей синей юбочки...
Тогда я увидала в его глазах то, что сломило меня, что с тех пор постоянно пригибало меня к земле, — нет, не пригибало, а заставляло меня свертываться в комок, как тряпку, от сознания собственного ничтожества.
Он не сказал мне ни слова в объяснение, и я тоже не проронила ни слова. Он только ударил свою лошадь хлыстом и поскакал дальше, тогда как я осталась позади. Я почувствовала всею силой своего тайного инстинкта, что он презирает меня не за то, что я боялась, а за то, что я имела право бояться. Ведь, никогда не могла я сделаться ничем иным... как одною из тех, для которых трусость есть добродетель!»
Голос внезапно оборвался, при последних словах в нем послышался страстный трепет,—трепет, напоминавший своим глубоким звуком струны виолончели.
« — Но это еще не все, это был только первый удар, после которого больное место в моем мозгу стало страдать от всякого прикосновения.
В нашем имении был маленький пастушок, славный, хорошенький мальчик, приблизительно одних лет со мною. Когда я была еще совсем крошкой, мой отец, ради забавы, часто заставлял меня бороться с ним. Я с наслаждением напрягала все свои силы и немало величалась тем, что почти всякий раз выходила из состязания победительницей. Но однажды истина открылась мне. Я выпустила из рук своего противника и покраснела, как будто кто ударил меня. Я взглянула на него, чуть не обезумев от гнева:
— Ты лжешь, ты сильнее меня!
И я ушла, подавленная унизительным сознанием, что так долго позволяла обманывать себя, что принимала, как милостыню, эти дешевые победы, которые противник дарил мне, потому что я не была даже настолько сильна, чтобы можно было считать за честь одержать верх надо мною.
Эти два эпизода дают тебе ключ ко всей моей жизни.
Прогулки верхом мало-по-малу прекратились, как и все остальные забавы. Мы с отцом не могли дольше разыгрывать эту комедию, в которой я исполняла роль мальчика. Я сделалась тиха и молчалива и люди смотрели с удивлением на это унылое дитя, совсем не умевшее смеяться. Но кабинет отца был, по-прежнему, моим любимым приютом. Я выбрала себе там укромный уголок: старый ящик из-под вина, втиснутый между шкафом и стеною. На отца все еще находили его черные мысли, когда-он оставался один. Я служила для него как бы защитой против них, притом же, я никогда ему не мешала.
Он был человек светский, остроумный и немножко злой на язык. У него часто собирались гости, его приятели и друзья, и тогда за стаканом пунша шли между ними беседы. О моем присутствии часто совсем забывали и мне случалось иногда слышать вещи, которых мне не следовало слышать. Мой отец, как почти все меланхолики, был так поглощен самим собою, что ему некогда было думать о других, и в этих разговорах он давал полную волю своему презрению к женщинам. Я, не знавшая матери, не имевшая ни одного человеческого существа, к которому. могла бы привязаться, кроме этого ипохондрика и пессимиста, бывшего моим кумиром, я научилась из этих разговоров тому, чему другие женщины не могут научиться в течение целой жизни: я научилась понимать ход мыслей мужчин, научилась различать малейшие оттенки сострадания и пренебрежения, скрывающихся нередко под хвалебными и восторженными отзывами. Мало-по-малу во мне проснулось чувство солидарности и общности со всем моим полом, и при всякой ядовитой или коварной выходке я так жестоко страдала в глубине своего сердца, как если бы она была направлена против меня одной.