бояться? Джимми правда совсем не страшно –
ни собак там и ни бандитов.
Только страхом больным и влажным он боится
зеркал разбитых.
Там из каждого из осколка смотрит Джиму в глаза
двойник, у него не глаза – иголки, у него не улыбка –
крик, он к стеклу с улыбкой приник – мол,
я спрятан, но ненадолго. Шепчет рот – изломанный,
рваный – «все равно меня пустишь ведь…»
Джим завесил зеркало в ванной – так, на всякий,
чтоб не смотреть.
Впрочем, мама приходит рано, просит больше
не делать впредь.
Джиму тридцать через неделю, он опять сидит
на полу – чёртов холод ползает в теле, словно
капельки по стеклу. Джим жалеет, что нет
пистолета – отстреляться от сентября. Будет лето,
индейское лето, – потеплеет, и всё не зря.
Вот тогда-то его согреет – будет солнце, и все дела…
Джим прижался щекой к батарее, и завешены
зеркала.
Джим боится зеркал и ночи, отраженья в тёмной
воде, Джим подушку терзает в клочья и не видит
дома нигде. Джим не верит в тепло и лето, шепчет –
злой, усталый, хмельной: «Мама, мамочка, где ты?
Где ты? Приходи поскорей домой». Шепчет ртом –
изломанным, рваным; страх тяжёл и неудержим.
Занавешено зеркало в ванной,
там глядит на него незваный
семилетний испуганный Джим.
НЕМНОГО О ТВОРЧЕСТВЕ
Вилли был не из тех, кто послушен –
это, можно сказать, мораль,
убегал в темноту с девчонками,
мать не слушался, дрался, врал
и бренчал иногда на струнах,
мать вздыхала, а Вилли пел.
Про него говорили – мальчик и хорош бы,
да скороспел.
Мать, бывало, ему говорила:
ты же душу продашь свою
за свои неказистые песни, что лесному поёшь зверью,
только слушай, мой мальчик, слушай:
если бродишь в полночной тьме,
никогда не танцуй, сыночек,
с теми, кто живёт на холме.
Даже если их встретил ночью, если шёл домой наобум,
не кружись в этой чёрной пляске,
что съедает душу и ум,
потому что сгоришь без остатка, потому что не по нутру
танцевать человеку со смертью
в ледяном октябрьском ветру.
Вилли было семнадцать, точно,
и октябрь шёл на излёт,
он поспорил с собой, что станет знаменитым или умрёт,
ночь была холодна, и осень приближалась уже к зиме,
он пришёл танцевать с другими –
с теми, кто живёт на холме.
Что есть вечность, и что есть жизнь,
и что есть небытие,
если ноги горят от танца, если музыка в волчьем вытье,
если душу продать в семнадцать есть пустяк,
не думай о нём,
если плавится мир от того, что
ты сейчас танцуешь с огнём.
Он ушёл живым поутру, ну а вскоре стал знаменит,
разошлись по стране его песни,
он же стал и богат, и сыт,
ноги в пляс его рвутся, только
Вилли помнит в любой кутерьме:
никогда не танцуй, ты слышишь,
с теми, кто живёт на холме.
В первый раз повезло, а дальше…
Год проходит, несколько лет.
Только встретил девчонку Вилли,
ту, что краше на свете нет,
сам он звонче звучал, как песня,
под ее нетяжёлой рукой,
только замуж не хочет, дура,
что поделать с нею такой.
Тонет, тонет октябрьская ночь,
словно лист в ледяной струе.
Что есть вечность, и что есть жизнь,
и что есть небытие,
Вилли снова танцует, пламя рвётся
в лиственной бахроме,
Вилли снова танцует – к чёрту –
с теми, кто живёт на холме.
Он женился, и снова годы,
бесконечный бессонный день,
ноги в пляс его рвутся. Трудно,
тут попробуй-ка совладей,
не рискуй, не ходи по краю, заглуши серебро в крови,
наступи-ка на горло пляске, человеком тут проживи.
Ну, чего неспокоен, Вилли, –
слава, деньги, и вот жена,
только плоть изнутри человечья
танцем огненным сожжена.
На излёте холодной осени, к окончанию октября
он идёт, спотыкаясь, в лес, не смотря назад,
не смотря.
Говорю же, сказка простая, вот завязка, а вот мораль: