что срывало крыши у соседних зданий,
становился мир вокруг нас всё обнаженнее,
всё первозданней.
Я влюблялась дважды, и оба раза – всесокрушающе
и зверино.
Я влюблялась так, что их мир распадался,
становился голой пустой равниной.
Так приходит торнадо, смывая к чёрту все застройки,
грязный людской муравейник,
так из тёмных углов паутину и грязь
выметает Господень веник,
не останется скрытых мест – ни мышиного лаза,
ни узкой щели.
Так является страсть моя – сокрушительное очищение.
И когда смывала всё к чёрту ледяная нерассуждающая
вода,
оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные
города,
где цвели сады и играли дети, и быки паслись,
бубенчиками
звеня…
Оба раза они становились счастливы –
разумеется,
без меня.
ФЕХУ
коль просишь, так получай –
кому домашний очаг,
кому во поле цветы,
кому глоток теплоты.
кому скотину в хлеву,
кому небес синеву,
кому жар-птицу в ладонь,
кому в маяке огонь.
воздастся мне и тебе,
и каждому по мольбе,
и каждому по тому,
что прогоняет тьму.
кому дорожка луча,
кому у окна свеча.
УРУЗ
И в мускулах под кожей у земли,
тяжёлой кожей серого асфальта,
рождается движенье, и вдали
сильнее пахнет степь, гудят шмели,
а город тяжело и триумфально
движенье начинает.
Корабли
его, вздохнув, уходят от причалов,
и самолёты – в небо. И под ним
земля вздыхает. И желтеет нимб –
свет города ночной, неизъясним,
всё ярче льётся. Самое начало –
вот так оно рождается под утро.
Вот так огромной шеей, словно бык,
ворочает – уж верно, не привык! –
тяжёлый город, сбрасывая путы,
и, разрывая цепи и мосты,
лишённый страсти, горечи и гнева,
неспешно и легко, без суеты,
уходит в небо.
КАНО
…Но когда всё прогнило на множество лет назад,
но когда часы шли всё медленней – и стоят,
но когда отложения в сердце, мозгу, костях
не дают ни двинуться, ни победить свой страх,
когда руки ослабли – толком не сжать ладонь,
вот тогда приходит огонь.
Да, так надо, чтоб прошлое кто-то начисто вытер,
и стоишь ты – сам себе преступник и инквизитор,
корчишься в священном, божественном этом огне,
ничего, ничего, ничего теперь больше нет.
Нет ни страха, ни боли, ни прошлого, ни тебя,
языки огня твои кости едят, дробя,
в крике боли – дымом – в небо да в тучево –
улетает прошлое – нет больше ничего.
Ничего из того, что не сложилось да не срослось,
не осталось ни твоего лица, ни твоих волос,
и огонь выжигает ненужное, как лишай,
отдавай себя полностью пламени, отдавай.
И когда не останется плоти, костей, лица,
когда пламя доест, возьмёт тебя до конца,
вот тогда – тогда – с помоста на землю шагни,
ощути свои новые руки – целы они,
ощути, как здоровая кровь по тебе течёт,
ощути, как ты – новый –
снова идёшь вперёд.
И теперь уже точно идёшь вперёд.
СОУЛО
и, прислонившись, у стены стою,
считаю вслух, а здесь вокруг всё вишни,
и яблони, и ничего не слышно,
и ветер гладит голову мою.
так странно жить, так странно и светло,
когда внутри – не яд, тоска и мысли,
не внутренности, кровь, и не бухло,
а светлый ветер, радуг коромысла.
конечно, это всё неправда, всё
иллюзия, придуманная наспех,
пока я здесь стою с башкою настежь,
считаю вслух, и время так несёт
легко меня по лету сухотравну.
на самом деле, это всё неправда.
нет никакого лета, вишен нет,
есть я, больная, грязная, чужая,
стою приблудно, веки закрывая,
и представляю радугу и свет.
но всё-таки, раз я могу представить,
раз, напрягаясь, я могу припомнить,
как вишни на язык кислят, как травы
шуршат и режутся, и как во двор из комнат