красное.
ненависть, ненависть,
чёрное поле и чёрное небо слиты,
чёрное поле, перекопанное снарядами,
чёрное озеро, и в нём ничего не видно,
даже того, что рядом.
потому что больше нет ничего, кроме этого чёрного
поля,
и куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле.
*
но послушай,
в разрушенных городах
камни и деревья
стараются прикрывать
своих живых,
не пуская войну и страх,
летнее тепло стараются отдавать.
полумёртвые города
любят своих детей,
как дети любят
эти свои города,
друг за друга, обнявшись, держатся:
«согрей же меня, согрей»,
и греют друг друга,
и держатся,
и не умрут никогда.
но те,
кто не встанет с улиц
искорёженных городов,
не выйдет из-под развалин бывшего дома,
они пока что останутся здесь,
где горизонт багров,
на этих переулках знакомых,
чтобы хранить оставшихся
и отводить беду,
в чёрном поле этом,
в каменном льду.
всё, что есть у нас
в этом осаждённом десятилетии,
в этой зиме, где не бывает лета, и
где чёрное поле, чёрное поле – везде, куда ни пойдёшь,
где то мокрый снег в лицо,
то кровавый дождь,
где огонь земной падает на города,
всё, что есть у нас, – это любовь,
побеждающая всегда.
и пока здесь терзают землю,
раздетую донага,
до последнего вдоха,
до последнего выстрела
остаётся любить друг друга
и враг врага,
нехристианнейше,
страстно,
неистово.
А потом однажды на улицы выйдут танки, тёмно-
зелёные морды с открытым дулом, опустеют города,
деревни и полустанки, смерть взяла своё – и более
не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно
окна, ваше слово, товарищ танковый пулемёт.
Только маленький жёлтый мишка лежит одиноко
у окна в подвал, ногами плюшевыми вперёд.
И когда не останется дома, цветов и мамы, только
летний лагерь на западном рубеже – поднимутся
куклы с синими волосами и велосипеды, забытые
в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся
гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные.
И ползут опустевшие улицы – тихо, криво.
На июльских клёнах – листья, от жара красные.
Тише, тише, ты не бойся, всё будет славно. По
пустому городу последняя армия строится.
Гусеница Мурзик у них за главного, а после него –
пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто
старше, отступили и обманули, то игрушки пойдут
воевать, и взаправду даже.
И пока они здесь стоят – никакие пули,
никакие ракеты не смогут дальше.
БЕЗ РЕЛИГИОЗНОГО
По городу идёт всепобеждающая весна.
Врывается в окна, солнечна и цветна,
от неё золотятся дома, деревья и вышина,
но они сейчас сидят втроём в полутёмном баре,
кто-то – бледный после зимы,
кто – после солярия и в загаре.
Полумрак и табачный дым их заранее старят,
их бокалы полны и речи у них пресны,
и они совсем не видят этой весны.
Вот один, например, когда-то делал свой бизнес,
сразу в нескольких бывших советских своих отчизнах,
прогорел в ноль восьмом на возросшей дороговизне
материалов – и плюнул на это всё,
мол, большой доход проблемы одни несёт,
ныне вклад есть в банке, и он живёт на проценты,
плюс сдаёт небольшую квартиру в центре,
сам проводит на даче практически круглый год,
многовато, по слухам, пьёт,
всё сидит да рыбачит,
в одиночку рыбачит,
как правило, не клюёт.
Вот второй: он сидит на таможне, и пока никаких
проблем,
он имеет свой небольшой процент
и свой небольшой гарем.
Не доказывает теорем,
не думает над бытием.
Отрастил себе брюшко, но язык по-прежнему –
жальце,
а башка расчётлива и трезва,
и червонец идёт к червонцу.
Когда его спрашивают,
не пора ли жениться и размножаться,