натаскивают
хорошо.
братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.
*
духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,
вот – нарядный домик, словно из прошлой жизни,
он ложится рядом, занимает позицию,
небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,
где-то там далекие выстрелы и зарницы.
он лежит, затаившись, невидимо улыбается,
а ещё он думает: здесь были лисы и зайцы,
и куда они разбежались, куда подевались?
почему здесь одна тишина,
духота,
усталость?
только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.
она тоже залегает недалеко от домика,
ждёт, когда он шевельнётся.
перед глазами небо радугою искрится.
как же мы так, братец,
что же мы так, сестрица.
*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно две травинки из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?
дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?
кто из нас теперь – эта злая колдунья?
братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.
*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолёт,
без натуги, без тяжести прямо, легко идёт,
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолёт летит выше космоса, выше звёзд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.
там, где воздух
цвета прозрачного янтаря,
жёлтый, тёплый, с искрами в глубине,
где абрикосы и вишни на солнце горят,
ходит женщина, и над ней –
тёплая, шёлковая голубая гладь,
золотые пылинки на лёгком ветру.
эта женщина каждому похожа на мать,
бабушку или сестру.
этот сон мне снится
всегда на грани рассвета,
каждый раз – перед тем, как открыть глаза.
я пытаюсь его вспоминать, но это
невозможнее возвращенья назад,
в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,
где не было ни Интернета, ни сытости,
ни войны.
воздух жёлт и тих.
провода гудят, словно улей,
ходит женщина по полю из тишины.
бабушка, говорю я,
можно, я здесь останусь,
там, снаружи,
в моей голове усталость
трещит, словно счётчик Гейгера, слышать ничего
не даёт.
бабушка, можно я тут,
где от всего помогает йод,
где войны не будет,
где плохого ничего не стрясётся,
где такие жёлтые абрикосы,
словно мячики на воде,
словно солнца.
из всего из этого
размывающегося сна
только помню, что женщину,
и она
ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,
в этом летнем золоте
проступает прохлада и медь,
и далёкая птица
языком незнакомым поёт,
и никто не умирал, и все навсегда живы.
я не помню лица этой женщины, но думаю, что у неё
руки мягкие, тёплые и большие.
бабушка, умершая
шесть лет назад от рака,
говорит: подожди,
рановато ещё, однако.
прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.
она говорит:
это лето
ещё обязательно будет.
когда-нибудь,
когда кончатся все войны на белом свете,
мы все успокоимся,
мы станем счастливые дети,
мы будем дышать этим золотом,
этим ветром,
между нами не будет
ни смерти, ни километров,
мы будем за уши тягать
во дворе барбоса,
мы будем срывать эти вишни и абрикосы,
и жёлтый их сок,
и красный их сок