Дети боятся чудищ из шкафа
и прочих тварей, которых нет.
Взрослые тоже – войны ли, дефолта ли,
занесённой руки,
но в город уже высаживаются ангелы-штрафники.
Они – охламоны, они – раздолбаи, и даже небо их
не берёт.
И как они там вообще оказались, неведомо им самим.
Но по ночам они десантируются –
который же чёртов год, –
в город, где мы смеёмся, едим и спим.
Один – из Вьетнама, другой – с Афгана, третий –
с одной неизвестной войны,
из развалившейся к чёрту, стёртой с карты страны.
Они не против глотнуть из фляги, они совсем
не любят тоски;
спите, ребята, спокойно: в городе –
ангелы-штрафники.
Чтобы все те, кто живут в шкафу, не вырвались,
не сволокли,
чтобы заточка выпала, чтобы — мимо прошли
патрули,
чтобы однажды сырым рассветом небо бы не прошиб
неотвратимый багрово-чёрный ядерный гриб.
Если ты веришь, что рай – это гетто: тумба, бельё,
кровать,
если привык шататься смерти наперерез,
бери автомат, выбирайся в ночь – попробуй
их отыскать,
и, может быть, будешь принят
в штрафной батальон небес,
навек обречённый вести войну
штрафной батальон небес.
Семье беженцев из Славянска,
ополченцу Жене и их коту
поезд идет прямиком в рай,
по лесам зелёным,
уже прошли по вагонам
пограничные архангелы с автоматами.
небо наползает облаками мохнатыми,
кому пива, сока, воды, орешков солёных.
лето за окном, такое дождливое лето.
в плацкартном закоулке у туалета
больше всего, конечно же, жаль кота,
привыкшего к дому – мяукает перепуганно, серый.
время такое – пора сниматься, переменять места,
ехать в землю обетованную, на север, на север.
там будет мирная жизнь и радость,
там – никакой войны,
никаких раздирающих небо выстрелов;
можно будет заново жить и заново выстроить
домик, полный неба и тишины.
поезд идёт мимо вечернего света,
мимо лесов и росы.
в этом закоулке у туалета –
кот, родители и практически взрослый сын,
девочка в зелёном платье
и мир, откуда они ушли.
и в чемоданах – всё, что с ними останется.
голос гудка – словно крик потерявшейся странницы.
вот они миновали первую станцию
обетованной земли.
кто-то напрягается, завидев над головой самолёт.
кот мяукает, не ест и не пьёт.
конец тут, конечно, будет хороший:
никаких проблем, документов, разрешения на работу,
сразу будет дом, и прежнего нисколько не плоше,
всем – по мешку печенья, кошачьего корма,
и самолёты –
толстые, мирные, и небо – такое большое,
и настоящее мороженое, с настоящим молочным
вкусом.
поезд идёт северо-западным курсом,
кот мяучит, женщина спит, в тамбуре люди стоят,
девочка гоняет проводника за чаем,
кривит губы надменно, скрывая отчаянье,
издалека еле-еле я различаю,
что это я.
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ
Кончается музыка. На этой точке внутри-
сердечной инъекцией входит холод,
смертность входит и быть начинает в нас,
начинает существовать. Едь на верхней полке, смотри,
как мелькают в ночи светофоры и фонари.
При наличии точки путь становится ясен и долог,
возникает система координат.
Запах травы свежескошенной, угли на пепелище,
влажная земля разрыта и капли дождя на лице, –
всё это есть сейчас, а больше ничего-то и нет.
И потому становится видно небо
и в нём пламенеющий свет.
Смертность делает мир яснее и чище,
делает старше. Вот ты уходишь по лестнице,
вверх, а я всё смотрю и смотрю тебе вслед.
И потому, перестав быть бессмертными,
перестав быть цветами,
мы становимся – небо и птица,
ручей, и берег, и облака.
Сердце, где поселился холод,
начинает стучать обратный отсчёт.
Лестница, залитая солнцем, тает, растворяется
между нами,
клеверный луг сиренев и зелена река,