ГЛАВА 8
У Одоевских в этот день Лермонтов не обедал. Рассказал только Владимиру Федоровичу свои литературные планы и помчался домой одеваться, потому что балы у Воронцовых, кончаясь позднее всех, начинались раньше, а он ни за что не хотел опоздать к первому вальсу.
Прощаясь с ним, княгиня укоризненно покачала головой:
— Второй раз вы отказываетесь у нас отобедать — на что это похоже?! Вы, верно, забыли, что написали на вашей очаровательной книге, когда подарили ее мне? Посмотрите!
И она протянула ему экземпляр «Героя нашего времени» (за право на второе издание этого романа он только что выдал расписку Кирееву в получении от него 1500 рублей ассигнациями), где к заглавию было приписано рукой Лермонтова, что этот герой «упадает к стопам ее прелестного сиятельства, умоляя позволить ему не обедать». Лермонтов прочитал это, весело рассмеялся и бегом спустился с лестницы.
В этот день он получил от Одоевского подарок: записную книжку, принадлежавшую самому Владимиру Федоровичу. Особенно обрадовала Лермонтова надпись:
«Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга, с тем чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную».
Ему были как-то особенно отрадны эти слова. Впереди-то ведь его ждал опять Кавказский фронт! Доведется ли снова увидеться?..
У Воронцовых-Дашковых он вошел в сияющий огнями огромный зал и, пригласив на первый вальс юную графиню Воронцову, стал поддразнивать ее строчками посвященного ей стихотворения:
Как мальчик кудрявый, резва, Нарядна, как бабочка летом…И как легко кружиться нынче в этом вальсе — «однообразном и безумном, как вихорь жизни молодой»!
Лермонтов не заметил сурового взгляда великого князя и не слышал, как он с негодованием сказал своему адъютанту:
— Если этот опальный офицер сам не понимает, что неприлично ему вальсировать в присутствии членов царской фамилии, так я это ему растолкую.
На другой день Лермонтов получил приказ о выезде к месту службы… в сорок восемь часов.
…Ужасно жаль, что не успел еще раз повидаться с Краевским и выяснить план издания нового журнала, к которому он решил приступить, как только получит отставку!
И, бог мой, бедная бабушка, — так он ее и не повидал!
Отрезана от всех дорог из-за распутицы!.. Грустно будет ей теперь в Тарханах! Да, плохо все это получилось… И ничего не успел сделать!
Но хорошо, что успел все-таки накануне передать Краевскому свое решение не помещать в новый журнал ничего переводного: только свое. Он берется в каждый номер давать что-нибудь оригинальное, и да будет стыдно Жуковскому, который всех кормит переводами, а своего почти не дает.
По хлопотам друзей дали короткую отсрочку, но все-таки… вот он и отъезд…
Да, не нужно было плясать у Воронцовых!!.
«Знал бы, где упасть, — там бы соломку подложил», — написал он своему приятелю Бибикову, сообщая ему то, о чем узнал он только теперь, в феврале, в Петербурге: ему не только отказано в ордене и золотом оружии — даже самое имя его вычеркнуто из валерикского списка!..
ГЛАВА 9
С друзьями он надеялся еще увидеться и проститься со всеми самыми близкими. В их число попала поэтесса Додо Ростопчина. Она давно слышала о нем от общих друзей. И на маленьком вечере у Карамзиных он был очень удивлен, узнав, что ей известны такие мальчишеские шалости его, о которых он и сам забыл.
Они веселились в тот вечер, вспоминая его проделки, и университетскую историю с калошами профессора Малова, и «нумидийский эскадрон» в юнкерском училище, и замечательную встречу Нового года в московском Благородном собрании с предсказаниями «неизвестного астролога».
В этот последний приезд оживление Лермонтова и его сверкающее остроумие казались неистощимыми.
Накануне отъезда он был молчалив и печален. Евдокия Петровна Ростопчина, устроившая в этот вечер прощальный ужин, не могла его развеселить.
— Итак, вы уезжаете… — сказала она, с грустью посмотрев на Лермонтова. — Бесконечно жаль!.. И я даже не смогу прочесть вам моих стихов, которые, конечно, никуда не годятся по сравнению с вашими!
— Как вы несправедливы к себе! — горячо возразил он.
— Нет, нет, не спорьте. Что-то привезете вы нам, когда вернетесь совсем? Ваша проза — совершенство.
— Когда вернусь? — повторил Лермонтов и, задумавшись, посмотрел на нее. — Мне кажется минутами, что я не вернусь больше.
— То есть как это? Вы решили остаться на Кавказе навсегда?
— Наоборот, — сказал он, — это решение не мое, а тех, кто меня туда посылает. Я хочу получить отставку и всецело заняться литературой. А мне отставку ни за что не хотят дать, а на Кавказе много свистит шальных пуль…
— Вы должны очень беречь свою жизнь, потому что она нужна России, — ласково сказала Ростопчина.
То же самое сказал ему Одоевский, прощаясь.
* * *…Утром на почтамт к московскому мальпосту[46] пришел Аким Шан-Гирей. Он подошел к Лермонтову и, обняв его, заплакал.
Лермонтов повторил ему подробно все, что нужно передать Краевскому, о чем следует сказать Жуковскому. Шан-Гирей смотрел на Лермонтова и вытирал слезы.
— Ну полно, Аким! — сказал, улыбаясь, Лермонтов, целуя его мокрое от слез лицо. — Ты словно ребенок. Ведь это только бабушке простительно плакать, прощаясь со мной. Бедная бабушка! Надо же было, чтобы распутица не дала ей приехать! Кабы не этот проклятый приказ, съездил бы к ней в Тарханы, она бы и успокоилась. Ты поцелуй ей за меня ручки, Аким, и не оставляй ее. И не плачь, милый, право, не о чем! Да журналы, журналы присылай с каждой почтой!
Он отгонял от себя все опасения, отгонял свою тоску, но она вновь и вновь овладевала им, и только Столыпин, который ехал с ним вместе, рассеивал его печаль. Может быть, кончится скоро эта война, или, получив рану, он заслужит, наконец, отставку! Ах, если бы это сбылось, милый Монго!
ГЛАВА 10
— Le beau Столыпин, — спросил Лермонтов, — скажи ты мне на милость, что ты будешь делать теперь на Кавказе?
— То же, что и ты: воевать с горцами.
— Ну, а если я не буду воевать с ними?
— Как же это ты не будешь?
— Не знаю как. А славный будет денек нынче!
— Денек действительно чудесный, — отозвался Столыпин, — но меня в данный момент больше занимает то, что ты сейчас сказал. Как ты можешь не воевать, ежели тебя — и меня вместе с тобой — пошлют опять в дело? А это непременно так и будет, как только мы явимся. Ты приобрел славу храброго офицера, в особенности после боя при Валерике.
— Да, не успел я сказать тебе: я описал этот бой. И теперь, когда вспоминаю его и ту речку, которую утром видел такой чистой, с прозрачной водой, а после боя — красной от крови, то хотя знаю, что быть под нашей русской властью для горцев лучше, чем «под туркой», — не могу принять сердцем эти бои. Ведь в самом свободолюбивом горском народе есть немало людей, которые понимают пользу присоединения к России и хотят его. Так не лучше ли было бы и остальных убедить словом, а не пулями!
Бесконечные поля. Шум берез, а невдалеке от дороги все так же трудились мужики и бабы, точно это было их вечным уделом.
«Люди», — вспомнилось Лермонтову непонятное ему в детстве слово, которым ключница Дарья Григорьевна называла и тархановских и всех иных крестьян, продаваемых и покупаемых.
Подумать только, что этой же дорогой, уже ставшей знакомой, везли его на Кавказ еще в детстве!