— В моих стихах выражены мои мысли! — сказал Гебарский. — Я никого не оскорблял, и извиняться я не буду.
— Тогда вам придется драться со мной, господин поэт!
— Как вам угодно, господин капитан!
— Юра! — сказал корниловец, взяв за локоть ротмистра Валерьянова. — Ты будешь моим секундантом, Скажи молодому человеку, что́ нужно.
— Кто будет вашим секундантом, юнкер? — деловито спросил ротмистр.
— А вот… юнкер Копытко!
— Очень приятно! — ротмистр кивнул головой. — Старое мусульманское кладбище знаете?
— Так точно, знаю!
— К шести утра. Право выбора оружия принадлежит капитану Грузинову. Являться без опозданий, господа!.. Честь имею!..
Когда звон офицерских шпор стих, Борис Копытко — он хотел скрыть свою тревогу, но не смог — сказал дрогнувшим голосом:
— Он два раза уже здесь, в Галлиполи, дрался на дуэли. Первый раз из-за жены штабс-капитана Морковина.
— Из инженерного полка? Он такой мешковатый, симпатичный, а она — настоящая красавица. Морковин его вызвал?
— Нет! Вызвал его почему-то штаб-ротмистр Эффендиев из конного черкесского. Но из-за Надежды Андреевны Морковиной — это точно. И капитан Грузинов прострелил ему плечо. Он же стреляет как бог! А второй раз он сам вызвал марковца Кулябко, сшиб с него пулей фуражку! Потом они помирились… С кем ты связался, Севка?! — И такая глубокая, глухая тревога прозвучала в этих словах, что Гебарский, желая успокоить друга, дурачась, нарочно фальшивя, негромко пропел:
И осекся, потому что ледяной ветер вдруг порывом вогнал влажный кляп в его рот, проник в рукава вытертой шинели, знобкими струйками пробежал по плечам и спине.
Поеживаясь, Гебарский сказал тихо:
— Пойдем, Боря, надо успеть выспаться!
Старое мусульманское кладбище… Серые камни надгробий с узорной арабской вязью надписей на них: слава пророку, мир правоверным, спящим под каменными плитами… Серое зимнее небо, серая полоска воды в бухте вдали. И три чахлых кипариса, перечеркнувшие черными траурными силуэтами серую холстину галлиполийского рассвета.
Когда юнкера подходили к кладбищу, офицеры уже были на месте — ждали.
— У дроздовца на плече две винтовки! — успел шепнуть Всеволоду Гебарскому Борис Копытко. — Что это значит?
Небрежно откозыряв подошедшим юнкерам, ротмистр Валерьянов взглянул на ручные часы:
— Опоздание на десять минут; мало вас тянули в училище, господа! — Покосился на корниловца — тот, усмехаясь, пожал плечами.
Ротмистр важно сказал:
— Имею честь сообщить, что капитан Грузинов оружием выбрал винтовки!
— Винтовки?! — Глаза у Бориса Копытко округлились совсем по-мальчишески. — Господин ротмистр, но ведь это…
— Капитан выбрал винтовки! — холодно повторил ротмистр Валерьянов. — Расстояние — сто пятьдесят шагов, стрелять навскидку, не целясь. Сигнал — выстрел из револьвера.
Гебарский отстранил Копытко.
— Я согласен!
— Тогда… не будем терять времени. Место я выбрал. Пошли, господа.
Пересекли кладбище, вышли к лощине, заросшей низким терновником.
— Здесь! — сказал ротмистр Валерьянов.
Секунданты стали отмерять расстояние. Капитан Грузинов — шинель нараспашку, черно-красная фуражка сбита на затылок — ходил по лощине, срывая с кустов терновника вялые, подмороженные утренником ягоды, лениво жевал, выплевывая косточки, да искоса поглядывал на Гебарского. Капитан был уверен, что «мальчишка» в последнюю секунду «сдрейфит» и «разнюнится». Но юнкер стоял неподвижно, смотрел на туманное, медленно светлевшее небо, и лицо его не выражало ни волнения, ни тайного страха, оно было спокойным, каким-то даже обреченно-спокойным. И эта спокойная обреченность раздражала корниловца.
Секунданты закончили свои приготовления. Ротмистр Валерьянов выстрелил в воздух из одной винтовки. Копытко из другой — проверили оружие.
Ротмистр с винтовкой в руках подошел к Гебарскому, сказал:
— Юнкер, если вы напишете письмо на имя председателя офицерского собрания дроздовцев с извинением за ваши стишки, капитан Грузинов возьмет свой вызов обратно. Я обязан вам это сообщить. Вы согласны?
Гебарский отрицательно покачал головой.
— Юрка, не тяни ты нищего за… суму! — кривясь от терпкого вкуса терновых ягод, сказал корниловец. Он уже почувствовал прилив бойцовской злобы, которая обычно приходила к нему в начале боя, и обрадовался появлению этого будоражащего каждый его нерв знакомого чувства опасности и уверенности в том, что все кончится для него хорошо.