В каюте боцмана долго щелкают конторские счеты, взятые им в долг до утра у писарей крейсера. Власий Труш в последнее время тоже ударился в политику. Восемьсот сорок банок с ананасами укладываются рядком в газетные статьи о голоде в России. Труш прикидывает в ночной тишине так и эдак. Ежели сразу по два рубля за банку? Сколько получится?.. Ведь недаром от самого Сингапура пер экую прорву... Спишь, бывало, в штормягу, а глаз сторожит, как бы банки не раскатились... "Хорошо бы, - думает теперь Труш, - пришел крейсер в Россию, а там у населения уже кишки склеились... Тогда бы и по пятерке: отдай и не греши. Это же тебе не картошка!"
* * *
Павлухину не спалось. Лежал он в своей подвесушке, смотрел на тараканов, падавших с подволока на спящих, и раздумывал. Сейчас можно ожидать любой провокации. А команда конспирации не ведает; надо как-то помочь людям, честным ребятам, чтобы они по горячности не загремели на каторгу. Левка тут крутится, темный человек, Шурка Перстнев баламутит... Так и жди!
Возле Павлухина, храпя в гамаке, качался Захаров - матрос и человек очень хороший, еще с Сибирской флотилии. Гальванер огляделся вокруг кубрик спал. И, вытянув руку, на всякий случай прощупал подушку Захарова. А в подушке нащупал рукоять револьвера. Осторожно развязал тесемки. Вынул оружие... "Вот о чем говорил мне Самокин!"
Тихо спрыгнул, и вдруг - сверху - голос:
- Ты што, гнида, чужое берешь? А?
Павлухин, босой, в одних кальсонах, стоял перед Захаровым с револьвером в опущенной руке.
- Дурак, - зашептал, - ты еще благодарить меня будешь.
- Отдай! Я триста франков платил... В жисть не заработать! Но револьвер, матово блеснув, уже вылетел в иллюминатор и навеки пропал в темных водах Petite Rade. Захаров кошкой бросился на Павлухина с потолка, рванул его за прическу. Павлухин от боли раздернул на нем тельняшку; вжик так и разъехалась до самого пупка. Полуголые, они сцепились. Дрались под гамаками коек, задевая спящих кулаками. Кубрик обалдело проснулся, отовсюду галдели:
- Кончайте вы эту баланду... Среди ночи-то - чего делите?
- ...Триста франков, - хрипел Захаров. - А ты, паскуда, за здорово живешь... На!
Избитые в кровь, подбирая руками подштанники, стояли два человека вчерашние друзья. Их разнимали товарищи:
- Да будет вам. Второй час ночи... Нашли, когда порхать кулаками. Ложись, братва! Они больше не будут...
- Я лягу! - орал Захаров. - Я лягу! Но ты погоди, паразит гальванный, я тебе прицел разыграю... Ты у меня на свой дальномер раком будешь ползать!
- А ты мне еще спасибо скажешь, - отвечал Павлухин. Как и водится, нашлась "шкура" - донесла, что дрались среди ночи, взбулгатили всю палубу. Хорошо, что у Захарова хватило ума не проговориться в пылу драки о причине поединка. И вот обоих потащили к старшему офицеру крейсера.
Быстроковский вызвал сначала Захарова:
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи мне, почему среди ночи развел драку с этим гальванером?
- Из-за бабы, - ответил Захаров.
Вызвали потом и Павлухина, пришел.
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи, за что тебя бил комендор Захаров?
- Из-за девки, - ответил Павлухин.
Оба не сговаривались. Но так уж получилось, что ответы их были почти одинаковы. Быстроковский же, как видно, особой разницы в природе девки и бабы вообще не признавал. Потому и отпустил обоих "кавалеров" с отеческим внушением.
В командном гальюне убирали в тот день, как всегда, два друга-приятеля - Пивинский и Ряполов.
- Прямо героический крейсер, - говорил Пивинский, а Ряполов его слушал. - Били мы японцев, били турок, били немцев... Теперь друг друга колошматить начали. Про солдат я уж и не говорю: на то она и армия, чтобы флот хлестал ее в рыло. Слушай, штрадалец, - спросил Пивинский, - не ты ли накапал старшому о драке в палубе?
- Што я тебе... шкура? - обиделся Ряполов.
- Шкура не шкура, а все мы шкурой обтянуты. И что ни говори папа с мамой, а шкуру свою беречь надо - во как! Лучше пускай чужая шкура трещит... А свою, брат, и погладить можно.
Тень упала от дверей, и, шагая через водостоки гальюна, к ним приблизился Власий Труш:
- Ряполов закончит. А ты - эй! - следуй, вонючка... Боцман отвел Пивинского в нос крейсера и запер, как таракана, в узкую щель карцера. Не повернуться, не разогнуться.
- За што? - скулил оттуда Пивинский.
Тогда откинулся глазок, в дырку вставились толстые, выпяченные губы Труша:
- Кондер тебе таскать будем - лопнешь! Загляни под банку, там святцы лежат... А ты мне будешь нужен. Но все должны на крейсере знать, что сегодня ты сидел под арестом...
Банка - так зовется на флоте любая скамья. Пивинский заглянул под банку, выискивая святцы, и там блеснул ему чудесный шкалик. Такая красотища - просто ух!
- Это тебе для смелости, - пояснил Труш, наблюдая за радостью Пивинского. - Мы же не звери. И человека, коли он человек, то... Как его не понять? Всегда понимаю...
В этот день из ружейных станков, размещенных в коридоре кают-компании (подальше от команды), пропали две винтовки. Было дано знать в Пятую флотскую префектуру, и на "Аскольд" прибыл комиссар полиции. Комиссар долго слушал путаные соображения Иванова-6, молчал, наслаждаясь прекрасной сигарой из ящика каперанга. Наконец ему молчать надоело:
- Мсье Иванов, я вас понял. Эти винтовки мы уже нашли. Недалеко отсюда. На дворе заводского цеха. Но скажите мне, зачем обращаться к полиции, если вы сами знали, где спрятаны ваши винтовки? Это же - неловкий шантаж...
Иванов-6 выставил комиссара прочь. Он был опозорен.
Но каперанг действительно не знал, куда делись винтовки. Он в этой провокации не участвовал.
Глава пятая
Долго не ложились спать офицеры и команда. Все были возмущены глупой и наглой провокацией. В офицерских каютах крейсера прямо обвиняли в пропаже винтовок боцмана Труша, который действовал по указке... Федерсона!
- Нашему механисьёну, - говорил Женька Вальронд лейтенанту Корнилову, - очевидно, снится аксельбант флигель-адъютанта. Я уже давно к нему приглядываюсь...
- И что?
- И знаешь, Володя, с ним что-то неладное в лунные ночи. Но Федерсон плохо извещен: машинные типы во дворец не вхожи. "Царскосельский Суслик" не переносит запаха мазутного масла.
- Же-енька, - протянул кормовой плутонговый, - ты говоришь о его величестве как матрос, это нехорошо...
Между тем офицеры пришли к согласному убеждению, что матросы распустились, их надобно подтянуть. Слишком много воли дано им! Стоянку в Тулоне надо разумно использовать для внедрения железной дисциплины. А что делают унтер-офицеры? На всех кораблях они друзья и помощники кают-компании. Они цепные псы флотской логики. На "Аскольде" же они более близки к матросам, нежели к нам, к офицерам... - так рассуждали. А за ужином каперанг Иванов-6 произнес одну фразу, которая - через вестовых дошла, конечно, и до матросских кубриков:
- Меня опозорили свои же офицеры. И перед кем? Перед французской полицией... Стыдно, господа, стыдно!
Утром, еще очень рано, когда зевающие вестовые перетирали хрусталь к завтраку, раздался звонок на расблоке. Электрическое веко закатилось на глазу лампочки. Как раз под табличкой с надписью: "Комкор" (командир корабля).
- Каперанг вызывает к себе... - И, взмахнув полотенцем, вестовой Васька Стеклов поднялся в командирский салон: - Ваше высокоблагородие, явился по вызову... Что прикажете?
Иванов-6, истерзанный сомнениями и бессонницей, сказал:
- Базиль! Завари для меня "адвокат" покрепче. К столу в кают-компанию я сегодня вообще спускаться не буду...
Стеклов бесом скатился по трапу, рассказывал в буфете:
- "Адвоката" просит. К столу не выйдет. Обиделся здорово...
Он заварил каперангу "адвокат", так назывался крепчайший чай. На темно-вишневой поверхности плавал, благоухая, ломтик лимона. И торчала из стакана ложечка с монограммой "Аскольда".