АДМИРАЛ ВЫРАЖАЕТ РУССКОМУ КРЕЙСЕРУ СВОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ СТРЕЛЬБОЙ.
Иванов-6 стянул с лысинки панаму, обмахивался. Потом этой же панамой вытер толстые губы, в углах которых скопилась, как у бульдога, пена удовольствия.
- Вахтенный, отвечайте на флагман: "Спасибо".
- Сигнальцы! Поднять "Спасибо" до нока реи!
- Есть поднять "Спасибо"...
И вдруг - вскрик, как всплеск. С высоты салинга сорвался при крене Павлухин. Это видели почти все, стоявшие на мостике. Перевернувшись в полете, падал с мачты матрос. Ударился о ростровые тали и - как в люльку, хлопнулся в растянутый тент. Парусина, пружиняще приняв гальванера, тут же мячиком вскинула его наверх, и Павлухин, снова проделав сальто, лягушкой так и шмякнулся об палубу. Шлепок тела по железу был отчетливо расслышан на мостике, словно кусок сырого мяса с размаху бросили на прилавок.
- Конченый, - закрестились сигнальщики. - Молодой парнюга был. Жить бы да жить! В унтера выходил...
- Георгия ему! - закричал Иванов-6. - Второй степени, ежели сейчас встанет...
Павлухин встал и, держась за коленку, поскакал по палубе.
- Дистанция - семьдесят четыре! - орал он, еще в угаре боя.
- Первой степени, - рявкал с мостика Иванов-6. - Две чарки водки... Четыре чарки... хоть залейся!
"Аскольд", выполнив свою задачу, уже выходил из огня.
Откинули щиты и двери, выдавливались наружу из башен поодиночке. Ныли тела. Белые брюки, с утра свежие, теперь выглядели, как грязные подштанники. Вальронд посмотрел вдоль борта: на мелководье пучились пузыри от взрывов, вся муть грунта была поднята наверх снарядами.
- Фу, - сказал он, усталый. - Ерунда какая-то...
Под козырьком каземата, нахохлившись, стоял Пивинский с эбонитовым "матюкальником" на груди.
Мичман подошел к нему:
- Ты что мне за прицел "репетил"? До ста считать разучился? - Глянул в глаза матроса, затянутые мутной пленкой дурмана, и чиркнул возле его рта английской зажигалкой. - Пока еще ничего. Голубым огоньком не вспыхиваешь...
С кормы уже шатал плутонговый - лейтенант Корнилов.
- Женечка! - кричал издали. - Каково отстрелялся?
- С помощью вот этого вундеркинда.
Корнилов понял все... по запаху. И поднес кулак:
- На другом бы крейсере тебе, рвань, морду набили!
- Оставь матюкальник, - велел Вальронд. - Иди за мной.
- Женечка, - протянул Корнилов, - не связывайся.
- Не мешай! - резко ответил Вальронд. - Дело семейное...
Мичман провел штрафного матроса в офицерскую душевую.
Ослепительно сверкал белый кафель. Пахло здесь замечательно лавандой, хорошим мылом, елочкой и озоном. За спиною плутонгового щелкнула задвижка, и Пивинский сразу забился в угол:
- Ваше благородие... простите... Ей-ей! Не буду...
Вальронд вытянул его из угла - хрясь по зубам. Пивинский перекатился через кадушку ванны и врезался в переборку.
- Встань! Иди сюда... Руки по швам!
Крепко взяв матроса за ворот, Вальронд лупцевал пьяного со всей горячностью молодости. Наконец устал. Крутанул вентиль, и все восемь нарядных душей брызнули с потолка веселым дождичком. В вихре брызг, жестоко бьющих Пивинского по плечам, мичман сказал:
- Вымойся, подлюга... - И ушел.
А в кают-компании чистые перезвоны хрусталя, звяканье ножей и тарелок. Вестовые в накрахмаленных фартуках расставляли посуду по "скрипкам"; тарелки качались в кардановых кольцах, не расплескивая содержимого. Возле буфета стоял старший офицер Быстроковский, наблюдая, как доктор крейсера Анапов брезгливо ковыряет вилкой салаты.
- Роман Иванович, - сказал Вальронд негромко, - я сейчас, да простит мне бог, отретушировал на крейсере одну карточку.
- Кому?
- Штрафному.
- Новому?
- Нет. Старому. Пивинскому. Он где-то наэфирился с утра пораньше и гробил нам дистанцию от гальванных. Случись это на полигоне в Золотом Роге - так плевать: люди свои. А здесь на нас смотрит Европа, и мы должны утверждать перед миром отличную боеспособность русского флота.
Быстроковский сыплет в рот хину. Морщась, запивает ее марсалой. Лицо желтое, его лихорадит. Рука с тряскими пальцами парит над рядом закусок. Нет, ничего не хочется, с души воротит, и старший снова наливает себе марсалы.
- Только не говорите нашему старику, - советует Бысгроковский. - Он этого не любит... либерал. Доктор, - поворачивается старший к Анапову, - а вы догадались осмотреть того гальванера, что загремел сегодня с мачты?
Вилка врача ворошит салаты, губа оттопырена плотоядно.
- Нет, Роман Иванович, он же встал... побежал!
- В горячке боя и без головы бегают. Осмотрите.
- Катер под талями, - докладывают с наружной вахты.
Старший быстро выходит. Крейсер, застопорив машины, плавно покачивается. Под бортом его прыгает, шарахаясь из стороны в сторону, паровой катер, и Быстроковский сразу же приказывает боцману:
- Труш! Мертвых - в командные душевые... Зашейте их поскорее. И поднимайте катер. Быстро, быстро... Здесь задерживаться никак нельзя, иначе нас могут накрыть турки с берега.
Палубная команда уже разнесла тали по борту, судовой оркестр сыграл быстрый "янки дудль", и чей-то голос взлетел к небу:
Вот на рейд выходит клипер...
Матросы цепочкой наваливаются на конец, хором подхватывая:
Дай, братцы,
дай, братцы,
дай!
И катер, повинуясь могучему рывку сильных тел, повисает над водой; крейсер снова дает ход; матросы напряглись для рывка.
Там знакомый служит шкипер.
Дай, братцы,
дай, братцы,
дай!..
Катер уже качается вровень с палубой крейсера, остался последний рывок, и заводила жалобно выводит:
Он поймал недавно триппер.
Ай, братцы,
ай, братцы,
ай!
Все! Катер плюхается мокрым днищем в кильблоки, но Быстроковский недовольно щелкает крышкой хронометра.
- Полторы секунды лишку. Заленились... Труш! Всех палубных на полчаса вдоль шкафута, чтобы в другой раз было им веселее.
Старший офицер поворачивается, и вот уже слышны голоса:
- Шкура ты! Сопля на цыпочках!
Быстроковский возвращается и, вглядываясь в черные замкнутые лица, произносит совсем спокойно (его смутить трудно):
- Труш! Не полчаса, а - час шкафута... На прожарку!
В кают-компании уже хлопает пробка; на яркой этикетке с шампанским карандашом надписано: "Не забыть, что наша баронесса - лютеранка!" Офицеры со смехом чокаются бокалами с минером Фиттингофом: барон вернулся живым, орден ему обеспечен, он счастлив, теперь будет рассказов на целую неделю. Но славу у барона тут же отнимает корниловский дог Бим, явившийся как раз к разливу шампанского - без хвоста.
- Я знаю, кто это сделал! - в бешенстве кричит Корнилов, лаская свою собаку. - Бим, Бимчик, родной... А, Федерсон!
Федерсон - в дверях. Как всегда, невозмутимый.
- В чем дело? - говорит механик. - Когда у меня случается обруб на ответственной магистрали, я накладываю асбестовый манжет. И машина, мой дорогой, работает дальше!
- Это ваш трюмный Бирюков отомстил мне на собаке...
В разговор вступает мичман Носков:
- Трюмный матрос Бирюков неотлучно был у насоса, а топор на крейсере только один... для рубки мяса! На камбузе.
Звонок на камбуз. Коки клянутся, что топор на месте и об собачий хвост они его не поганили. Коки заняты, идет раздача обеда, фельдфебели уже потащили ендовы с вином. Навстречу казенному вину проносят в душевую убитых с катера. Мертвецы завернуты плотно, словно их где-то украли и теперь ищут место, чтобы получше спрятать. Зато возле ендов всегда веселье. Здесь тебе чарку нальют. Хоть земля тресни, а чарку матрос получит. Год за годом, день за днем - чарочка за чарочкой, так и плывет служба, пока бочек десять не выдуешь. И тогда без чарки уже не можешь - будто червяк в тебе сидит, требует, сосет...
Вино всегда во власти боцманматов, и фельдфебель Скок бережно, словно икону, водружает ендову на палубе: