- Не напирай! Осади! Успеешь свое выжрать... Господин Труш, извольте выпить за наше здоровье.
Власий Труш успевает хватить две сразу, одну за другой, и передает стаканчик кондуктору Самокину:
- Держи, хвороба секретная!
Самокин - интеллигенция: не офицер и не матрос. Живет рядом с салоном, а за чарочкой и жратвой к матросам бегает. Хлоп! - и нет ее родимой. И вытирает лихие усищи.
- Не смаковать, - волнуется Скок. - Тебе тут не трактир с барышней, чтобы губами шлепать. Пей и отчаливай!
Скок по "колдунчику" ревностно следит за выдачей.
- Пивинский, куды лезешь? Ты лишен чарки на сегодня...
- За что-о-о? - ревет тот, совсем уже ошалевший.
- Спроси у старшого. Я-то при чем? Павлухин, тебе по приказу командира пить, пока пузо не лопнет. Ну а ежели лопнет, то наплевать - под бушлатом не видать!
Павлухин хлопает первую залпом и тут замечает жадно устремленные на него глаза Пивинского.
- Браток, - жалобно скулит тот, - оставь... глотнуть бы!
Морда - страшная, в синяках, глаз заплыл.
- За дистанцию? - говорит Павлухин. - А кто поддал?
- Вальронд, собака... Завел в душ и зубы выполоскал.
Павлухин вдруг наотмашь бьет Пивинского кулаком в ухо:
- Мало дали тебе! Я там, как обезьяна худая, под осколками крутился. И укрыться - одна бескозырка! Рубил дистанцию на калибр. А ты, паскуда, гробил нам все... На еще! Утрись!
Их разняли, и Павлухин (он был щедрый, широкий парень) повернулся к Скоку:
- Ендовый, плесни ему за меня! Мне не надо, а ему - прямо в его поганую скважину... Как же, понимаю: башка трещит...
В руке фельдфебеля пузатая чарка из серебра.
- Зальешь обиду? Или отвернешься, шпана гордая? Отвернувшись от матросов, Пивинский заливает обиду павлухинской же чаркой. У этого человека давно уж нет ни стыда, ни совести. Он все пропьет и все продаст. А к ендове продирается коллежский советник Анапов в белом чесучовом платье, неотглаженном:
- Голубчики, кто тут из вас с мачты сверзился?
- Я, ваше благородие, - выступает вперед Павлухин.
- Старший приказал мне осмотреть вас. Самым тщательным образом. Не может быть, чтобы вы невредимы остались.
- Повезло, ваше благородие. На тент заиграл! Мальчишкой и не так падал. Однажды со стога сена прямо на вилы сел.
- Нет, вы уж не отговаривайтесь. Прошу в лазарет...
В лазарете лентяй Анапов сразу загрузил Павлухина работой. Установить станцию "Слаби-Арко" - на это нужны и силы и время. Коллежский только командовал, а Павлухин сам для себя собирал рентгеновский аппарат. Ворочал штатив, вставлял по указке врача круксовые трубки, развешивал экран. Под конец взмолился:
- Ваше благородие, да отпустите вы меня...
- Нельзя, мой милый. Приказ. Разденьтесь до пояса, так. Я гашу свет... Внимание, поднимите руку... эту! Дышите...
В мерцающем зеленоватом свете ожил перед Павлухиным человеческий скелет. Темно, таинственно...
- Ваше благородие, не мучайте... На что я вам?
Все было понятно: и высота марса, и свист осколков и даже шлепок о палубу. Но тут... Что-то, жужжало в темноте, и выступали из мрака его ребра и кости. Павлухин двигал свой собственный скелет, и что-то трепыхалось под самыми ребрами.
Крепкие нервы матроса не выдержали.
- Ваше благо... умираю! - И он потерял сознание.
В эти дни доктор Анапов докладывал в Петроград по начальству, что команда "Аскольда" наполовину состоит из людей с расшатанными нервами. Отчаянная служба крейсера отзывалась на здоровье матросов: они редко говорили - больше орали, взгляды их были исподлобья, участились драки, алкоголь подогревал души людей, которые проклинали все на свете. Два года они не видели родины, по восемь лет не знали жизни в кругу родных.
Это была настоящая каторга - почетная каторга под славным андреевским стягом. Зато многие - очень многие матросы с "Аскольда"! - носили на груди ордена и медали: русские, британские, французские, японские.
* * *
В разгар Дарданелльской операции снаряд прогнул вал среднего винта, и теперь винт барабанил по корпусу - так, что на корме никто не мог спать. Захлебывались в трюмной воде насосы, текли холодильники. Наконец случилось засоление двух котлов, и однажды на полной скорости вода вдруг забурлила ключом...
Но только в начале 1916 года Эйфелева башня передала на "Аскольд" разрешение следовать в Тулон для ремонта. Наконец-то отдых, пусть даже с ремонтом, тяжким и сложным, зато можно спокойно выспаться с открытым иллюминатором, в гавани!
Шли, опасаясь немецких субмарин. В пути были две памятные встречи. Где-то за Мальтой, в крепкую штормягу, заметили два низких эсминца, захлестанных пеной.
- Наши! - доложил сигнальщик. - Сибирской флотилии эскадренные миноносцы "Грозовой" и "Властный".
- Вижу плавмастерскую "Ксению"! - заголосил второй. Сблизились. Болтало изрядно - эсминцам здорово доставалось. Иванов-6 спросил через широкий рупор:
- Сибиряки! Куда идете?
И с ажурных мостиков прокричали - через вой ветров:
- Из Владивостока... на Мурман! Там будет новая флотилия... новый большой флот России!
И еще была одна встреча - странная. Английский крейсер "Психея" конвоировал транспорта "Ярославль" и "Тамбов". А в кругляках иллюминатора? - русские курнофеи милые.
- Ого! - гоготали матросы на крейсере. - Гляди-ка, хари-то нашенские... Эй, крупа-пшено, куда вас везут?
- На фронт... - долетело. - Во Францию!
Война продолжалась - подлинно мировая война. Русские корабли тонули у берегов Индии; дрались как черти под Палестиной; русские мужики ехали умирать на зеленых полях прекрасной Франции.
...Близок уже Тулон; от самого княжества Монако тянутся до Марселя золотые пляжи. За поворотом мыса открылся курорт, и бронзовые тела женщин плеснули в глаза каждому...
Вся оптика "Аскольда" сразу пришла в движение, разворачиваясь на пляж. Как в боевые дни, щелкали визиры и дальномеры, тряслись по барбетам орудийные жерла, блаженно ощупывая в прицелах живые тела. Совсем недавно мужчины купались в подштанниках, а женщины в юбочках. Но война, отбросив стыд, обнажила людей, и теперь четкие линзы выпукло приближали женские тела, едва прикрытые.
- Ой, беда! Ой, беда! - заорал сигнальщик.
Под накатом орудий быстро опустел пляж. В панике разбегались люди, не понимая, что значит эта прямая наводка. До мостика долетел визг женщин, на бегу хватавших свое платье. И только одна - молодая - не убежала. Она встала на высокий камень и потянулась над морем узким солнечным телом. Это было так прекрасно, так целомудренно, что "Ванька с барышней" первым опустил свой бинокль и хрипло рявкнул:
- Дробь атаке! Всю оптику вернуть в диаметральную плоскость. Орудия на ноль! Чехлы - зааа... кинь!
Вот и Тулон. Здесь - три мешка писем сразу.
Глава третья
Гений Мореплавания, колоссально отлитый из бронзы, парил над набережными Тулона, над его доками и причалами. В уютных бассейнах гавани, ограниченных с моря молами, не было тревог и опостылевшей качки. Пятая флотская префектура отвела "Аскольду" место для стоянки в заливе Petite Rade. Именно здесь, в Тулоне, когда-то прозвучала первая нота франко-русского аккорда; французы еще не забыли, какой был пышный карнавал, когда сюда пришла русская эскадра под командою адмирала Федора Авелана. И вот теперь грозной тенью, подвывая сиреной, вошел в Petite Rade боевой, прославленный крейсер "Аскольд".
Горны пели большой сбор. Мэр города счел своим долгом пожать руку матросам, а перед кают-компанией отделался общим поклоном: республиканец, сразу видать! В кубрики тулонцы натащили всего: каперсов и лимонов, маслин и фруктов, вин и ликеров. О французы! О добрые французы! Как вы очаровательно милы!
"Ванька с барышней" сразу нанял дачу под городом. Женатые офицеры выписали свои семьи из России. А холостяки пустились во все тяжкие, чтобы похвастать внукам под старость: "Что вы! Вот я..." Француженки целовали аскольдовцев даже на улицах. В предместьях Ле-Мурильон и Дю-Лас матросы пользовались такой любовью, что судовой врач Анапов поборол в себе лень и прочел лекцию о предупреждении постыдных заболеваний.