Малышева, покраснев, встала, убрала записку за спину и замотала головой.
— Я не могу. Записка личного характера.
— Ты считаешь, на моих уроках можно заниматься устройством личной жизни?
— Я этого не говорила,— смело взглянула Малышева.
— Мне не доверяешь, сама зачитай вслух.
— Нет, я не буду этого делать.
Наталья Георгиевна была возмущена упрямством Малышевой, но не выдала своих чувств. Будь это не новенькая, а другая ученица, Наталья Георгиевна бы сразу поняла, кто послал записку.
— Что ж, проведем маленький опрос,— сказала она с невозмутимой улыбкой.— Кто автор записки? — Она повернулась к партам, где мальчики сидели погуще.— Ты?.. Ты?.. Вы?..— дошла очередь до Братьев Карамазовых.
Те переглянулись, подмигнули друг другу и, взлетев над партой, отрапортовали: «Так точно: мы!»
— Оказывается, вы не только спортом увлекаетесь,— с той же улыбкой сказала она.— Конечно, не подумайте, что я вам запрещаю проявлять внимание к девочкам. В вашем возрасте это так естественно. Но я не позволю, чтобы вы на моем уроке посмеивались над Митрофанушкой, сами будучи Митрофанушками. Тем более меня не устраивает роль госпожи Простаковой. Попрошу из класса...
Братья снова переглянулись, обнялись, как идущие на смерть, и, печатая шаг, удалились с урока.
— Твой дневник,— попросила у Малышевой Наталья Георгиевна. Заметив, что ее сосед недовольно сморщился, она поинтересовалась: — Тебе, Коробкин, что-то не нравится?
— А в чем ее вина? — встал он и наклонил голову в сторону Малышевой.— Я бы тоже не отдал записку.
— Садись... О твоем рыцарстве я наслышана, хотя и не уверена, что оно полностью бескорыстно. Я знаю, что твоя соседка вела себя благородно и что читать чужие записки неэтично. А этично, по-вашему, играть на уроке в крестики-нолики, что сейчас с упоением делают Мишулин и Боровский? А подводить глаза, как Зарецкая, жевать пирожок, как Гречкосей, в то время, когда я объясняю тему? Да я и тебя хочу спросить: у нас сейчас урок литературы идет или производственная практика? V тебя парта или склад запчастей?
Она давно видела, что руку тянет Рублев. Уже воздух втягивает...
— Н-насчет записки...— не дожидаясь разрешения, начал он.
— Достаточно! — властно перебила она его.— Мне деньги платят не за дискуссии с вами. И, согнав с лица все признаки недовольства и волнения, возобновила урок: — Мы остановились на том, что существовавшая в то время система отношений в обществе неизбежно порождала в представителях правящего класса и их детях эгоизм, потребительское отношение к жизни, духовную пустоту и чванство...
После литературы по расписанию было еще два урока. Но Колюня сразу после звонка на переменку как бы дематериализовался. Малышева встретила Братьев в буфете и в два счета выяснила, что те пострадали безвинно. Она сокрушала окаменелый коржик, запивала его компотом и недоумевала: кто же вокруг этой записки столько туману развел? Пойти в кино на дневной сеанс с двумя и даже с одним мальчишкой — что в этом особенного?
...Бабуля была дома, Рублев обрадовался этому: будет с кем поболтать, душу отвести. Сидение за партой в одиночку угнетающе действовало на него. Да и забыть про инцидент с запиской тоже не мешало. Хотел публично признаться, что ее послал он, да Наталья помешала. «А ты и рад»,— откровенно сказал ему «внутренний голос».
— Половина учителей болеет,— опередил Колюня вопрос бабули, почему вернулся из школы так рано.— Да и как им не болеть? С нами, наглыми, железные нервы надо иметь. Скорее бы переводили на машинное обучение, что ли...
— Есть сейчас будешь или потом?
— Так устал — даже есть не хочется. И некогда. Уроки, общественная работа...
Бабуля никогда точно не знала, правду эта балаболка говорит или, как всегда, дурь выламывает. На всякий случай она пошла разогревать щи, отбивную котлету и допекать пирог с яблоками. Колюня же, напевая боевой мотивчик, ногой открыл дверь в свою комнату, ногой же и закрыл.
Бросил сумку на стол, подошел к зеркалу. Ну, Рублев, ну, рыжий прохвост, заварил ты кашу с этим культпоходом в кино! Смешнее всего будет, если Валерку, здорового лба, и ее пропустят, а тебе посоветуют прийти попозже, с паспортом. Фильм-то: дети до шестнадцати не допускаются. Боятся, вдруг детки узнают то, что они давным-давно знают. Нет, дудки, я уже не маленький. Маленьким меня школьная форма делает. А как облачусь во все фирменное, у билетерши дыхание перехватит от почтения. Он открыл дверцу шифоньера. Вельветовый пиджак с борцовскими плечами — вот что его состарит сразу лет на пять!
— Обед я приготовила,— заглянула к нему бабуля.— А сама пошла в хозяйственный. Порошок, сказывают, выбросили. Ты дома будешь?
— Нет, скоро ухожу на выставку японской графики,— соврал он и сам не понял зачем.— Кстати, дайка трешечку на мороженое...
— На мороженое?.. Совсем меня за дуру считаешь...
Но деньги, затребованные внуком — куда денешься,— выдала. Отец с матерью, уезжая, оставили для него хорошенькую сумму: по тридцать рублей в месяц на карманные расходы. Она была против такого баловства. Невестке побоялась, а сыну сказала: «Вы вроде как откупаетесь от него...» Хотела утаить эти деньги и сберечь их для внука — пригодятся, когда станет большим. Но тот знал про них и тратил, на что хотел. Прошлой зимой позвал товарищей из школы на день рождения. Она приготовила им поесть, пирог испекла, фруктовой воды по бутылке на человека поставила и, согрешив, купила для них бутылку шампанского. Не дай бог, думала, сами uero-то покрепче купят. Они еще за стол не сели — сразу включили какую-то оголтелую музыку, такую громкую, что у нее на кухне стаканы по столу поехали. Лечатся они от чего-то ею, что ли? Сидеть с ними — она еще не выжила из ума — не стала. Пошла к соседке. В одно время с ней из квартиры Вышел и Валерий. Этот парнишка ей нравился. Смирный. Суждения как у взрослого. «Что мало был?» — спросила она. «Скоро по учебной программе астрономия,— с заботой в голосе ответил он.— А с ними разве посмотришь?» Через час она вернулась — их никого уже не было, убежали на улицу. На столе, кроме бутылки из-под шампанского, стояла еще одна, она не поняла, из-под чего. Было накурено. Телевизор работал на полную мощность, пластинка на проигрывателе крутилась без звука. Ох, горе ты мое! Беспечный он, непутевый. Скорее бы уж отец с матерью взяли его к себе.
Перед кино Колюня решил подкрепиться. Слазил в холодильник. И прежде чем с кружком полукопченой колбасы плюхнуться в кресло, включил магнитофон. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» — неправдоподобно высоким для своего могучего телосложения тенором пел и оплакивал расставание с любимой грек Демис Руссос на английском языке. Песня Колюне нравилась. Он подпевал Руссосу, заодно отрабатывал произношение, чему, кстати, весьма способствует одновременное прожевывание колбасы...
...Валерий подошел к ДК за пятнадцать минут до начала сеанса. Повертел головой туда, сюда: Рублев еще не пришел. Соседка по парте (он не сразу узнал ее в цветастой, как у цыганки, юбке и туфлях на высоком — закачаешься — каблуке) подошла чуть позже его и тоже теперь посматривала по сторонам. Коробкин отошел за угол и решил не выходить оттуда, пока не придет инициатор этого культпохода — Рублев.
А тот не появлялся! И это все сильнее и сильнее злило Валерия. Сколько уже раз он зарекался иметь какие-то дела с Колюней. Не в то, так в другое вляпаешься. Вот и сегодня из-за него дома вышла неприятность. Хотел уйти в кино по-тихому, но мать не проведешь. «Ты куда вырядился? Эгоист! Весь в отца!..» И пошло — поехало...
— Привет! — услышал он удивленно-радостный возглас Малышевой.— Кого угодно ожидала здесь встретить, только не тебя...
Не зная, что сказать, Валерий побагровел.
— Если не секрет, что здесь делаешь? — пришла она к нему на выручку.