-- Это здесь, -- сказал аббат, отворив дверь просторной комнаты, освещенной пламенем большого очага: -- Боже правый! Для вас и огонь зажгли!.. Вы, может быть, и без него обошлись бы... правда, здешние ночи очень сырые, а лето в этом году необычайно дождливое...
Он подошел к огню, протянул к нему широкие ладони и откинул голову назад, как благочестивый от искушения. Казалось, он был расположен скорее беседовать со мной, чем дать мне поспать.
-- Да, -- начал он, заметив мой сундук и саквояж, -- Грасьен принес ваш багаж.
-- Грасьен -- это кучер, который меня привез? -- поинтересовался я.
-- Он же садовник, ибо обязанности кучера не отнимают у него много времени.
-- И впрямь, он говорил мне, что коляску используют нечасто.
-- Всякий раз, когда ею пользуются, -- это историческое событие. Кстати, господин Сент-Ореоль уже давно не содержит конюшни, а в особых случаях, как сегодня, лошадь берут у фермера.
-- Господин Сент-Ореоль? -- с удивлением переспросил я.
-- Да. Я знаю, что вы приехали к господину Флошу, но Картфурш принадлежит его шурину. Завтра вы будете иметь честь быть представленным господину и госпоже Сент-Ореоль.
-- А кто такой господин Казимир, о котором я знаю только то, что на завтрак ему подают шоколадное желе?
-- Их внук и мой ученик. Вот уже три года, как я, слава тебе, Господи, учу его. -- Он произнес эти слова, закрыв глаза и с таким смеренным видом, словно речь шла о принце крови.
-- Его родители живут не здесь? -- спросил я.
-- В отъезде. -- Он плотно сжал губы, но тут же заговорил снова: -- Я знаю, господин Лаказ, какие благородные и святые цели привели вас сюда...
-- Не преувеличивайте их святость, -- смеясь, тотчас прервал я его, -мои исследования занимают меня только как историка.
-- Тем не менее, -- произнес он, как бы отстраняя жестом руки сколько-нибудь неподобающую мысль, -- история имеет свои права. Вы найдете в лице господина Флоша самого любезного и надежного из наставников.
-- То же самое утверждал и мой учитель, господин Деснос.
-- Как! Вы ученик Альбера Десноса? -- Он снова сжал губы.
Я имел неосторожность спросить:
-- А что, вы слушали курс его лекций?
-- Нет! -- жестко ответил он. -- То, что я о нем знал, меня от этого предостерегло... Это -- авантюрист мысли. В вашем возрасте легко увлекаются тем, что выходит за рамки обыденного... -- Я ничего не отвечал, и он продолжал: -- Его теории сначала имели некоторое воздействие на молодежь, но сейчас, как мне говорили, это уже проходит.
Мне гораздо меньше хотелось дискутировать, чем спать.
-- Господин Флош будет вам в этом более спокойным собеседником, -снова начал он, чувствуя, что не получит от меня ответа, и, увидев, как откровенно я зеваю, добавил:
-- Уже поздно; завтра, если позволите, мы сможем продолжить беседу. После такого путешествия вы, должно быть, устали.
-- Признаться, господин аббат, я просто изнемогаю от желания спать.
Как только он вышел, я помешал поленья в камине и настежь распахнул окно, отворив деревянные ставни. Промозглый потом воздуха поколебал пламя свечи; я загасил ее, чтобы полюбоваться ночью. Окно моей спальни выходило в парк, но не со стороны фасада дома, как комнаты длинного коридора, из которых, очевидно, открывался более обширный вид; мой взгляд сразу остановился на деревьях; над ними едва оставался кусочек чистого неба, где появившийся было лунный серп почти тотчас скрылся за облаками. Снова был дождь, ветви еще слезились его влагой...
"Да, не очень-то праздничный вид", -- подумал я, закрывая окно и ставни. Эта минута созерцания привела в оцепенение мое тело и еще больше душу; поворошив поленья, я оживил огонь и был рад обнаружить в постели грелку, положенную туда, конечно же, предупредительной мадемуазель Вердюр.
Тут я вспомнил, что забыл выставить за дверь свои ботинки. Я встал и вышел на минуту в коридор, в другом его конце я заметил мадемуазель Вердюр. Ее комната была расположена над моей -- я понял это по тяжелым шагам, которые некоторое время спустя стали сотрясать потолок в моей комнате. Затем наступила глубокая тишина, и в момент, когда я погружался в сон, весь дом поднял якоря, чтобы унестись в ночное плавание. II
Я проснулся довольно рано он шума, доносившегося из кухни, дверь которой была как раз под моим окном. Отворив ставни, я с радостью увидел почти безоблачное небо; сад, еще не обсохший от недавнего ливня, сверкал, воздух светился голубизной. Я намеревался закрыть окно, когда увидел появившегося со стороны огорода и бегущего в сторону кухни мальчика, трудно было определить его возраст: взрослое выражение его лица контрастировало с его маленьким ростом. Совершенно безобразный, он передвигался неуклюже: кривые ноги делали его поступь невообразимой, он как-то кособоко бежал или скорее двигался прыжками; казалось, его ноги непременно запутаются, если он пойдет шагом... Это был ученик аббата, Казимир. Около него резвился и радостно прыгал с ним заодно огромный ньюфаундленд; мальчик с трудом справлялся с его буйным натиском, но, когда кухня была совсем рядом, сбитый собакой с ног, он покатился в грязь. Подоспевшая, чтобы его поднять, неряшливая толстуха напустилась не него:
-- Да, хорош, нечего сказать! Бог знает во что превратились! Сколько раз вам говорить, чтобы оставляли Терно в сарае!.. Ладно! Идите сюда, я вас вытру...
Она увела его в кухню. Тут в мою дверь постучали; горничная принесла горячую воду. Четверть часа спустя позвонили к завтраку.
При моем появлении в столовой аббат сделал несколько шагов мне навстречу со словами:
-- Госпожа Флош, а вот и наш любезный гость.
Г-жа Флош поднялась со стула, но не показалась от этого выше ростом; я глубоко поклонился; она удостоила меня коротким резким кивком; в свое время на ее голову, должно быть, упало что-то чудовищное, от чего она так и осталась непоправимо вдавленной в плечи и сидела там даже несколько криво. Г-н Флош тоже встал, чтобы пожать мне руку. Старички были одного роста, одинаково одеты, казались одного возраста, одной плоти... Некоторое время мы обменивались ничего не значащими любезностями, все трое говоря одновременно. Затем воцарилось чинное молчание, и тут подоспела м-ль Вердюр с чайником.