- Ты слышишь, Павлуша? Чего молчишь? - Елизавета Илларионовна приподнимает голову, заглядывает на верхнюю полку, окликает: - Павлик, ты не спишь?
- Нет.
- Я тоже...
Ехали. Опять врывался внешний свет в вагон, то обнажая, то кутая во тьме пассажиров.
...Когда подъезжали к пограничной станции Чоп, Ломов и его милейшая супруга, зная, что будет проверка документов, оделись. Павел Сидорович, желая придать своей осанке строгую важность, облачился в военный мундир, а Елизавета Илларионовна, стараясь казаться попроще, накинула на плечи ворсистый халат, перехватив талию витым пояском с кистями.
Собственно, напускать на себя важность или кому-то льстить, как это намеревалась сделать Елизавета Илларионовна, не пришлось. Пограничный и таможенный надзор завершился весьма скоро и удачно: никто и не помышлял заглядывать в чемоданы.
Ради приличия генерал-не преминул жестом указать на столик, где стояла квадратная бутыль рома:
- Прошу вас по рюмочке.
- Спасибо. Нам нельзя, - сказал пограничник. - Сами понимаете: вы на отдыхе, мы на службе.
Дверь купе задвинулась, защелкнулась.
Поезд с полосы, огороженной колючим забором, продвинулся на саму станцию.
Отошел еще нескоро. Паровоз маневрировал, отцепляя какой-то вагон.
Елизавета Илларионовна, выглянув из тамбура, прибежала в купе и всполошенным голосом крикнула:
- Муж... Генерал, а где же вагон с нашим хозяйством?
Павел Сидорович заморгал в недоумении: "Как где?"
Через недолгое время в купе снова постучали. Теперь уже перед Ломовым стоял генерал в погонах пограничных войск.
- Мое почтение, генерал Ломов!
- Мое почтение... А в чем дело? - пресекающимся голосом спросил Ломов.
- Вам надлежит вернуться к месту службы.
- А-а... вагон... Мои вещи в нем? - дрожащими губами выдавил Ломов.
- Вагон с вашими вещами загнан в тупик. Для выяснения!
- Как в тупик? Как в тупик? - не находя иных слов, заладил Ломов и, скорее внутренне почувствовал, нежели осознал, что и его карьера зашла в тупик.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Еще провисали над городом дымы и неуемный огонь пожирал все, что хотело и не хотело гореть, еще нет-нет да вспарывала вязкую пустоту подвалов и сквознячных подворотен трескотня автоматов, за городом погромыхивала, все удаляясь, канонада, а по улицам ходили, не пригибаясь, горожане, и все уже дышало возвращенной жизнью.
На площадях державно стояли армейские кухни, и наши повара в накрахмаленных белых колпаках, как маги, виртуозно орудовали громадными черпаками. Очередь росла на глазах. Люди не разбежались и от брошенной с чердака каким-то запоздалым одиноким неприятелем близко взорвавшейся гранаты. Приваливал люд, длиннилась очередь: ковыляли, еле волоча ноги, худые с провалом глаз, а которые покрепче - расправляли спины, обретая осанку жителей стольного града. Все они до помутнения в глазах хотели есть, ощущая дразнящий запах борща, заправленного жареным луком, морковкой, перцем и всякими иными специями. Некоторые потаенно несли за пазухой или в карманах припрятанные напоследок драгоценные броши, кольца, золотые ложки, чтобы при крайней нужде поменять на кусок хлеба. А ничего этого вовсе не требовалось.
- Баратшаг, баратшаг!* - шумела очередь.
_______________
* Б а р а т ш а г - дружба (венг.).
- Ага... Битте-дритте!.. Суп рататуй!.. - заполняя паузу, раздирая сальные губы в улыбке, приговаривал повар. - Держи, мадьяр, котелок повыше, чтоб удобнее...
- Орос, йо! Баратшаг! - распалялась толпа.
- А тебе, хлопец, на двоих? Чи на троих? Матку содержишь, старика хворого?.. Подставляй, отпущу! - басил повар, видя, как паренек в замызганном пиджаке в одной руке держал на весу миску, а в другой - бидон.
Хлопец таращил на повара огромные с голодухи глазищи. Ему выговаривали взрослые, один даже цыкнул сердито, и он, получив полную миску супа с двумя кусками говядины, пытался отойти.
- Давай и бидон. Небось болезные родители? Подкорми и привет вашим, скажи, мол, от гвардейского повара Афанасия, сына собственных родителей, участника Брусиловского прорыва. Знаешь такого генерала? Да, уж ничего не понимаешь!.. Следующий! - громко звал повар.
Те, кто брал в миску, принимались тут же, на площади, есть, усаживались на подогнутые под себя ноги. Приладился и хлопец, он забрался на глыбину обвалившейся стены, хлебал из миски, обжигаясь, не сводил глаз с повара и делал ему, даже сидя, кивки.
Все-таки ужасно, когда голодно. И пахнет зеленью, самой весною, когда - сытно.
- А ну налетай, кому суп, кому мясо. Теперь только вам и жить... Дурачье, куражились сослепу... Привет! - не переставал балагурить повар.
Если бы обозреть город, приглядеться - вдоволь хватило бы мирских дел и солдатам, у которых еще зудели руки от стрельбы, и командам восстановительных работ, и медикам... Последним особенно хлопотно и на поле боя, и когда этот бой унесся. Да вон и Наталья со своей увесистой сумкой, со своими шприцами да бинтами куда-то топает. Топает без огляда, повиливая красивыми, приятными и аппетитными - как же иначе повар мог подумать! - бедрами. Строчит ножками, и скороходу-рекордсмену не угнаться!
- Куда ты, Наталья? - окликает ее повар Афанасий.
- Некогда... даже словом перекинуться. На задание в королевский дворец спешу! - мимолетно взглянув, бросает она.