- Кто эти некоторые? - спросил Сталин нервно, поглядев на Жукова как будто с неприязнью.
- Хотя бы Рокоссовский. Относительно его невиновности я лично писал наркому обороны... Комбриг Шмелев...
- Шмелев?.. - нехотя спросил Сталин и смолк.
- Питерский, из народа. Перед войной был посажен, а сейчас командует армией, генерал. Достойный похвалы, умный, волевой...
Для Сталина сейчас был неприятен этот разговор. И, шагая по мокрой дорожке, он обдумывал, что ответить маршалу.
- Товарищ Жуков, когда большое и сложное создаешь, обязательно ошибки будут. Без этого нельзя. Тем более за всем уследить невозможно. Но наши действия в основе своей оправданы. Время все расставит по своим местам.
Ответ был не совсем убедительный, и Сталин, понимая это, хотел добавить что-то, но не добавил, не вернулся к прежней мысли.
Они прошлись до дальнего и затемненного угла парка, и, делая поворот обратно, к даче, Сталин вернулся к разговору, с чего начал:
- Природа отводит недолгую жизнь человеку, и все равно он должен всего себя отдать борьбе. - Сказав, Сталин помолчал, тень не то суровости, не то печали легла на его лицо. - Жаль сына Якова, долгое время склоняли его к измене фашисты... Чтобы он, Яков Джугашвили, выступил против большевиков, против Сталина, отца? Никогда! Я знаю Якова и верю... Сталин не мог далее выговорить, будто поперхнулся.
Шли дальше в глубокой задумчивости.
Вдруг маршал Жуков обнадеживающе посмотрел на Сталина и намекнул, что надо бы предпринять агентурную вылазку и вырвать Якова из лап гестапо, а может, и ради этого двинуть скорее фронт на Берлин.
- Ради спасения сына Сталина фронт скорее двигать не нужно, - ответил Верховный. - Недавно через одну нейтральную страну правители фашистской Германии обратились к нам с предложением обменять Якова на Паулюса...
В этот момент на дорожку, почти у самых ног идущих, сел скворец. Растрепанный, с серыми крапинками на спине, он деловито начал что-то искать темными бусинками глаз.
Сталин, а вслед за ним и Жуков остановились, пережидая. Иосиф Виссарионович невольно улыбнулся. Жуков подивился, что Сталин прервал даже мысль о собственном сыне. Скворец захватил в клюв сухую веточку и взлетел.
- Гнездо создает... Все стремится к потомству... - каким-то приглушенным, тоскующим голосом проговорил Сталин, быть может именно в эту минуту особенно остро переживая свое давнее одиночество. - Но что я мог ответить нейтралам? Что? - вернулся он неожиданно к прерванной мысли.
- Вероятно, надо было согласиться. Ради исключения, сын ведь... добавил Георгий Константинович, который души не чаял в своих дочках и понимал, какое горе испытывает отец, когда теряет ребенка.
- Нет, товарищ Жуков, - сказал наконец Сталин. - История еще не знает примера, чтобы рядового офицера обменивали на фельдмаршала!
Ответ Сталина, даже сам тон - резкий и твердый - поверг маршала в смятение. В правильности этого поступка Верховного Жуков мог и сразу не сомневаться, но ему он показался жестоким.
- Тяжелая эта война, - как бы продолжая отвечать Жукову, говорил Сталин. - Почти каждая семья потеряла в войне. Тяжелая... Ну, пойдемте, обсудим наши берлинские дела, - сворачивая с дорожки к даче, пригласил Сталин и решительно поднялся по ступенькам, распахнул дверь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда они вернулись на дачу, в зал, отделанный ореховым деревом, Сталин посмотрел на командующего, желая что-то спросить, и Жуков счел уместным заговорить первым. Не скрывая всей сложности последней битвы, он доложил, что берлинские дела складываются пока неутешительно, что войска фронта, стоит дать приказ, пойдут в наступление, солдаты рвутся в бой, но мешает померанская немецкая группировка, которая нависла ссевера, имея намерение нанести сильный удар во фланг и тыл фронта.
- А это... это пахнет срывом решающего наступления непосредственно на Берлин, - угрюмо добавил командующий.
- Сколько войск имеет эта группировка? - спросил Сталин.
- По нашим сведениям, до сорока дивизий. Крепкий орешек!
Они подошли к карте, Сталин проследил расположение германской группировки, затем, ни о чем не спрашивая, прошелся по залу.
Словно бы продлевая время для раздумий, Сталин велел подавать на стол. Обедал он в строго заведенное время, ни часом раньше, ни часом позже, а сегодня прогулка его затянулась, к тому же надо было подавать к столу на двоих, и если блюда хозяина работавшая у него на кухне пожилая женщина знала отлично, то его гостя, маршала Жукова, о ком наслышана была препорядочно, не знала, чем угощать, и она спросила, обращаясь к маршалу, что бы он пожелал на обед.
Жуков не хотел утруждать хлопотами и ответил:
- Принесите по вашему усмотрению. Фронтовики - народ непритязательный. Щи да каша - пища наша, - отделался он шуткой.
- Товарищ Жуков, не надо прибедняться, - заметил Сталин. - Мне известно, что вы любитель рыбных блюд, да к тому же и рыболов. - И кивнул в сторону старушки: - Принесите маршалу что-нибудь из свежей рыбы.
Та развела руками:
- Иосиф Виссарионович, нету ее нынче.
- Не стоит, товарищ Сталин, беспокоиться, - поспешно добавил Жуков.
- Ну, ладно, чем богаты, тем и рады, - улыбнулся Сталин.
Невольно подумалось Жукову, что вот он, Сталин, глава партии и государства. Верховный главнокомандующий, на своих плечах несет огромную, поистине титаническую ношу, а не устроен в быту и, в сущности, живет одиноким... И от самой дачи на маршала повеяло сейчас холодом этого одиночества и совсем не радостной тишиной. Видимо, сама обстановка быта в какой-то мере влияла на его образ жизни, на характер. Так, - и Жуков об этом тоже знал - пищу ему, как правило, варили строго избранные повара. Убирать в комнатах и заниматься на кухне доверялось только старушке.
Сейчас Иосиф Виссарионович подошел со своей тарелкой, заглянул в одну дымящуюся паром посудину, во вторую, остановил выбор на бульоне, налил. Жуков должен был поступить так же. Непривычно, а ничего не поделаешь - так заведено! Еще с той, довоенной поры, когда стал начальником генштаба и приглашался к Сталину, Георгий Константинович знал эту его давнюю привычку.
Сталин не терпел никаких посторонних свидетелей, когда велась очень важная беседа за столом, и самообслуживание было естественным.
Сейчас, за едой, Иосиф Виссарионович был хмур, к тому же был нездоров - это замечалось и по его усталому, изнуренному лицу, - но старался держаться. И Георгий Константинович, желая снять скованность, проговорил: