Верховный заговорил о том, что созданы крупные материальные ресурсы для последнего штурма, отметил зрелость, опыт и мастерство наших военных кадров, научившихся водить крупные объединения войск и взаимодействовать на больших театрах войны, воодушевление солдатских масс, рвущихся в бой, словом, объективные условия для победного окончания войны налицо. Дело, стало быть, в том, чтобы эти условия и возможности превратить в реальность. Обстановка требует подготовить и осуществить Берлинскую операцию в весьма ограниченные сроки; начать ее необходимо не позднее 16 апреля и завершить в течение двенадцати - пятнадцати дней.
- Послушаем командующих, - обратился Верховный.
После того как маршалы Жуков и Конев изложили свои решения и способы действий, согласные с жесткими сроками начала и конца операции, Сталин оглядел сидящих, словно проверяя, нет ли у кого вопросов.
Мускулы лица у Антонова в этот момент напряглись, глаза потемнели. Вздохнув и будто этим вздохом подняв себя, он сказал:
- Товарищ Сталин, один вопрос так и остался открытым. Мы его ставили, но... Вопрос этот касается разграничительной линии между соседями - 1-м Украинским и 1-м Белорусским...
- Что же вам непонятно? Говорите прямее...
- Получается как-то... неудобно... Та разгранлиния, которая установлена раньше и осталась прежней, фактически исключает непосредственное участие в боях за Берлин войск 1-го Украинского фронта... И маршал Конев возражает... Мы в генштабе никак не могли снять это препятствие.
Тотчас поднялся человек с суховатым лицом, бритоголовый, высокого роста - маршал Конев - и напрямую сказал, что фронт как бы оттирается...
Сталин почувствовал, что замечание относится к нему лично. Ведь это его волей установлена такая разграничительная линия. Верховный был твердо убежден, что маршал Жуков должен своим фронтом брать Берлин, и об этом заявлял открыто, не щадя чьего-либо самолюбия.
Спорный вопрос Сталин решил по-своему. На карте замысла и плана операции он молча зачеркнул ту часть разгранлинии, которая отрезала 1-й Украинский фронт от Берлина, довел ее только до населенного пункта Люббен, в шестидесяти километрах к юго-востоку от города, и оборвал, как бы давая отдушину...
- Кто первым ворвется, тот пусть и берет Берлин, - заявил Верховный генштабистам позже.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В туманной и сырой непрогляди лежали Зееловские высоты.
Еще когда занимали здешние позиции, двигаться приходилось по раскисшим снежным дорогам, копать укрытия в неоттаявшем мерзлом грунте, а теперь уже и глина желтой жижей поползла в окопы, приходится выгребать лопатами и котелками мокрядь.
Был апрель, в воздухе мельтешили мокрые снежинки. Правда, днем в пригретом воздухе моросит мелкий, сеющий дождь. К вечеру, однако, воздух пронизывает стужа, и все, что за день раскисло, ползло, наполняло водой лунки и окопы, схватывалось в ночь морозом и покрывалось хрупким льдом.
Когда землю сковывало морозом, Нефед Горюнов, довольный, брал в руки ломик или лопату и начинал колупать на дне траншеи корку льда, выбрасывая ее наверх.
- Давайте, давайте быстрее, пока не растаяло! - торопил бойцов. - Лед легче скалывать, чем, когда растает, вычерпывать воду. Недаром же нас из Венгрии срочным этапом перебросили на главное, на Берлинское направление! - заключил он патетически.
Пригревало солнце. И как же был прав Нефед: в окопах не так стыло, и настроение у солдат, как говаривал сам старшина, держится на уровне. Словом, Горюнов мастак на выдумки. Он, к примеру, находил спасение и от зачастивших дождей: прокапывал за брустверами позади окопов и траншей канавки для стока воды, ставил печки для обогрева людей. Все-таки страдания солдат уменьшались, хотя, по правде говоря, и от мокрого снега, и от дождей, и от туманов, по ночам лежащих поверх земли, неуютно и тоскливо становилось на душе. Особенно въедливы были туманы - кажется, проникали в самую душу, вызывали дьявольски унылое настроение.
- Не погода, а одно наказание, - ворчал боец. - У нас в Сибири иное дело...
- Какое дело? - вскидывал брови его напарник.
- Сибиряки на морозе взросли, снегами греются, в снегах купаются, и хоть бы что!.. А тут - хлябь одна.
- Это уж верно, - поддержал сосед. - На дню семь пятниц: ночью вот туман лежал, сейчас дождь как из сита, а немного погодя солнце зачнет парить.
Но были и свои радости в апреле на плацдарме у Зееловских высот.
Все-таки весна брала свое: все смелее из-за тумана проглядывало солнце, и уже начала пробиваться трава, подернулись первой дымкой зелени ближние, аккуратно подстриженные и ухоженные леса. Вчера Нефед привез из тылов ветку зацветающей груши, и все были рады этой ветке - брали ее в руки, нюхали, боясь осыпать хоть один проклюнувшийся бутон.
И тогда, при виде этой ветки, взбудораженные чувства возвращали солдата к человеческой радости, к домашнему уюту. Если к тому же делать было особенно нечего, предавались воспоминаниям, находя в этом утеху.
- Намедни треуголки получил... Сразу два письма, - заговорил Тубольцев.
- О чем же пишут?
- Жена каждую строку окропляет слезами...
- Понятное дело. У женщин всегда на первом месте слезы. Жалостливые да сердобольные!
- Кончайте! - махнул рукой лейтенант Голышкин, всегда настроенный насмешливо и немного скептически. - Женщины слезами заливают истинные намерения. Где слезы, там и притворство.
- Не мудрствуй. Как это так?
- А так. Иная женщина притворством да слезами приваживает к себе мужика.
- Ну, это уж смотря какой мужик, - не выдержал Тубольцев. - Моя не такая. Она, как я сужу по ней, не слезами берет, а степенностью.
- Каждая на свой лад, - разоткровенничался Горюнов. - Моя кучу детишек нарожала, а ласки и нежности еще не утратила. Так, бывало, запоет застольную или в пляску пойдет - пол ходуном ходит... Травы начнем косить - она впереди, только коса вжикает, скирдовать - чья это косынка мелькает? Моей женки... За праздничный стол сядет - улыбкой, как солнцем, одарит...
Вспоминали жен откровенно, будто речь шла о невестах, хвалили их, каждый наперебой хотел сказать что-то необычайно хорошее и доброе о своей ненаглядной, в иных бы случаях и постыдился, а вот теперь, после стольких лет смертельной опасности и разлуки, не мог, сил не хватало ждать, и, поскольку война подходила к завершению, изливал свою душу перед товарищами. Каждый испытывал какое-то тревожно-радостное чувство ожидания, и это чувство заглушало прежние обиды и ссоры, если такое когда-то случалось в семьях; брала верх тоска и даже мука по женской ласке, по дому - по всему, что было так желанно и к чему стремилась исстрадавшаяся душа.