- Пахнет как чудно, - вздыхает Костров. - Нашим луговым разнотравьем!
- Соскучился? Как там поживает Верочка?
- Пишет. Ждет не дождется, а мы еще не управились...
- Управимся... Себя береги. Ты теперь не один... Верочка ждет сбереженного. - Иван Мартынович улыбнулся: - И поверь, у меня глаз наметанный... сын у тебя будет.
Помолчали. И то ли с радости, а может, от предчувствия чего-то опасного в бою, на глазах у Алексея проступили слезы, и он отвернулся, устыдясь старшего товарища.
На фронте все делается без проволочки. Вот и Костров только что заикнулся, дал согласие добровольно пойти в штурмовой отряд, как был сразу назначен командиром. На другой день он уже переселился в блиндаж батальона. И вновь почувствовал себя в столь привычной среде. Прибыв на наблюдательный пункт, устроенный на гребне гористого берега Одера, Костров застал там командира танковой роты капитана Тараторина. С ним штурмовому отряду Кострова придется совместно действовать на берлинских улицах. Был этот Тараторин тридцати двух лет от роду, мобилизованный в войну из запасников, толстый, плотный, как сбитень, с лошадино раздувающимися ноздрями, невероятный шутник и циник. Не успел Костров войти в землянку, как Тараторин шагнул ему навстречу, обнял мускулистыми руками и, ощутив свисавший с плеча резиновый протез, ни слова не обронил. А уже минутой позже, словно желая подзабавить, загудел:
- Карасики, не будь я сын собственных родителей, если не доберусь до этого беса с челкой и его любовницы Евы Браун.
- А Ева-то зачем тебе понадобилась? - спросил Костров.
- Это уж посмотрим. Будет зависеть от ее поведения. - Тараторин от удовольствия потер руки. - Охотно бы пощекотал.
- Дикое желание, - поморщился Костров.
- А что имеешь в виду? - нарочито напустился на него Тараторин.
- Твоей щекотки она не примет, - прямодушно ответил Костров.
- Щекотка щекотке рознь. Я ее, стерву, вместе с этим олухом заарканю!
Костров, посмеявшись, заговорил о том, как мыслит себе держать взаимодействие.
- Наступать без взаимной поддержки пагубно. В городе стрельба будет вестись отовсюду - и с земли и с этажей. Поэтому держаться вместе.
- Разумеется, - отозвался Тараторин. - Без прикрытия бронею твои стрелки будут выбиты. Но и мои коробки будут гореть, как копенки, от фаустпатронов. Эти фаустники дьявольски опасны, и вся надежда на вас, на пехоту. Значит, посадим парней на танки, и оберегать друг друга - лады? протянул огрубелую ладонь Тараторин.
Затем они принялись изучать местность по карте, мысленно двигаясь от рубежа к рубежу...
- Ну, до встречи в Берлине! Бывайте, карасики, - сказал на прощание Тараторин и, пыхтя, грузно вывалился из землянки.
К вечеру Костров пошел в траншеи, чтобы навестить солдат, потолковать. Он всегда это делал, когда выпадало затишье. Кутаясь в плащ-палатку, он вглядывался в темноту, на мерцающие ракеты. Ракеты висят долго-долго, и с них капают огненные сосульки. Будто сползают по невидимому стеклу. Потом ракета потухает, и густеет темнота. Холодом веет от этой мерклой темноты. Почему-то подумал сейчас о товарищах, с которыми начинал войну, о погибшем в первом же бою Семушкине (прекрасный был капитан-белорус), вспомнил Степана Бусыгина - где он теперь?
"Начинали вместе, а удастся ли свидеться под конец - не знаю", размышлял Костров, и от какого-то беспричинно-тревожного предчувствия заныло сердце.
...А в траншеях - говор, неумолчный и беспокойно волнующий.
- Сдается, последняя... - басит пулеметчик, конопатый и злой на лицо.
Услыхав этот голос, подполковник Костров не сдержался:
- Что последняя?
- Высота вон... - солдат махнул рукой вдаль. - Кажись, Зееловой зовется...
- Само собой, - в тон ответил Костров, подумал, прежде чем досказать: - Овладеем Берлином, тогда и высот не будет!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Жалобе Митяя дали ход. Круто заварилась каша. Приехали в Ивановку не какие-либо второстепенные уполномоченные, а сам секретарь райкома Селиверстов с прокурором, которого мало кто знал и в лицо и по фамилии. Прежде всего секретарь райкома пожаловал в дом Кострова и еще с порога, увидев главу семьи, заулыбался, как давно знакомому:
- А-а, дорогой товарищ Костров, рад с вами повидаться.
- Мое почтение, - откланялся Митяй. - Да проходите, садитесь. Лавки у нас... Отдельного кресла нет.
- Что вы! Насиделся в кресле, - рассмеялся секретарь райкома. - На лавке удобнее, за компанию... Как вы поживаете? - спросил, оглядывая небогатую, но чисто прибранную избу.
- Жизнь, она в нас самих заключена, - рассудил Митяй. - Как устроим, дадим ей направление, так и будет течь.
- Ишь как мудро толкуете, - похвально отозвался Селиверстов. - Если бы все крестьяне так думали и поступали, мы скоро бы с военной разрухой покончили.
Митяй отрицательно покачал головой:
- При наших фактических безобразиях не шибко поруху залатаем.
- Почему? Кого в этом винить?
- Виноваты мы сами. Не хочу поклеп возводить на всех, а не перевелись... - Митяй не кончил говорить, хотел удалиться, чтобы слазить в подвал за соленой капустой, но Селиверстов удержал его. - Али гребуеге? поглядел на него сумрачно Митяй.
- Нет-нет, что вы, товарищ Костров. Капусту я люблю. На досуге, когда с дедами разделаемся, не прочь и по стопочке с вами распить. А сейчас некогда.
- Так дозвольте узнать, по какой причине ко мне заглянули?
- Причина веская, - с живостью продолжал Селиверстов. - Слыхал, в столицу ездили?
- Ездил, - напрямую сознался Митяй.
- Ну, как там, стоит Москва стольная?
- Стоит, - односложно отвечал Митяй.
- И Кремль видели?
- Видел. Кабы Кремль не видать, зачем и ехать в Москву, деньги транжирить - они не валяются.
- Да, товарищ Костров, есть в вас хозяйская жилка. А из официальных лиц никого, как говорят на Украине, не шукали?
- Зачем шукать? Меня позвали, приглашение имел... - ответил Митяй, а про себя подумал: "Пытает меня. Хитрущий же партеец! Водит вокруг да около, а наскрозь видит". И чтобы не играть с ним в бирюльки, спросил напрямую: - Так, извиняюсь, нельзя ли ближе к делу? Какая во мне нужда? А то мне некогда, - Митяй поглядел на висевшие стенные часы, крышка которых была расписана цветным узором. - Время пришло поить коняг.