Вилли Штрекер взял девочку на руки, гладил по голове, желая успокоить, а она, ничего не понимая, хныкала: "Мути, мути", и глаза ее от страха были огромные, горящие...
Подошел инженер. Он сказал, обращаясь к переводчику, чтобы жители не боялись, так как сейчас последует взрыв дома, и добавил, чтобы скорее все прятались.
С перепугу жители хлынули в дом с белыми флагами. Немного пообвыкли, украдкой поглядывали на русских солдат, еще не переставая в душе тревожиться и ждать печального для себя конца.
Последовал огромной силы взрыв, камни кидало так далеко, что они летели через дом с белым флагом и падали на крышу, на противоположную сторону улицы. Все невольно съежились и сидели в оцепенении, опасливо поглядывая на затянутое дымами, уже развидневшееся от восхода солнца небо.
Переводчик Вилли сказал жителям, что дом взорвали потому, что в нем засели фашисты, которые, несмотря на все уговоры сложить оружие, не хотели этого делать и продолжали вести войну; что же касается вот их, выведенных из подвала, то их жизнь спасена, и им нечего дрожать за свою судьбу.
Костров уже хотел было сказать что-то всем, попрощаться, но тут вызвался все время молчавший костлявый старый немец. Он говорил тихо и неторопливо, стараясь вложить душу в свои слова. Он говорил, а женщины в знак согласия кивали головами.
- Они от всей души благодарят русского офицера, спасшего их и детей от гибели, и просят назначить цену, сколько это будет стоить, - сказал Кострову переводчик.
Костров заулыбался и ответил, что у русских, советских солдат не принято откупаться на войне деньгами или чем-либо еще и спасли жителей потому, что так было надо, иначе поступить не могли. Так как в подвале немцы просидели долго и, наверное, голодны, то их покормят, дадут консервы, а солдатам надо уходить дальше - их ждут бои.
Старшина Нефед Горюнов вынул из брезентового вещмешка три пачки галет, две банки консервов, одну - с рыбой, другую - со свиной тушенкой, нагрузил всем этим старика, у которого глаза наполнились слезами, и поспешил догонять уходящих товарищей, оглянулся и помахал на прощание рукою.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Они двигались по улицам Берлина, занимая дом за домом, улицу за улицей. На время смолкший от грохота и унявшийся в пожарищах город возвращался к работе войны: опять зачастили ухающие удары подземных взрывов, треск рвущихся снарядов и мин, стукотня автоматов и пулеметов: город стонал и вздрагивал, город горел.
Продвигаясь по берлинским улицам, подполковник Костров замечал, что сами здания - темно-серого, чаще коричневого цвета - придавали городу какую-то гнетущую мрачность. Впечатление это создавалось не оттого лишь, что сейчас берлинские улицы заволакивали дымные пожарища. Таким удручающе мрачным город, похоже, был и раньше, до войны. И как ни вглядывался Костров, пытаясь среди серых и коричневых громад строений найти хотя бы один дом светлого тона, - не находил. Он невольно подумал о том, что фашистские правители словно нарочно понуждали выкрашивать дома в темно-серый и коричневый цвета, чтобы придать городу и внешний облик казарменно-мрачный, воинственный и устрашающий. Представил он, как по улицам, стесненным тяжестью этих мрачных домов, под звуки пронзительных флейт и барабанов шествовали колонны солдат и штурмовиков, одетых тоже в серые и в коричневые мундиры.
"Все предусмотрели. Даже этой мрачностью домов и мундиров давили на людей, запугивали, понуждали подчиняться..." - раздумывал Костров.
Мысли его перебил подбежавший Вилли, он сказал, указывая на высоко вздыбленный шпиль здания:
- Кирха. Я оттуда. Пойдемте, прочитаю вам прокламации...
Костров с товарищами из отряда перебежал к кирхе.
На стене черными готическими буквами выведено воззвание. Вилли вслух стал читать:
- "...Я горд тем, что в эти тяжелые дни мне приходится быть руководителем города. Я могу констатировать, что в Берлине господствует решительный боевой дух и нет ни малейшего следа настроений к капитуляции. Белые флаги не будут вывешены. Трусость и пресмыкательство не найдут места в наших сердцах...
Большевизм в столице - это был бы ужас без конца... Значительные силы подкреплений защитникам Берлина на подходе.
Наши сердца не могут колебаться и дрожать. Наша гордость и наше честолюбие должны быть направлены к тому, чтобы разбить наступление большевистских масс с востока против сердца Европы.
Геббельс, гаулейтер Берлина".
Рядом висело еще одно воззвание Геббельса:
- "Если провокаторы и другие преступные элементы попытаются путем вывешивания белых флагов или подобными трусливыми мерами внести беспокойство в среду населения, решившегося защищать город, и ослабить силу сопротивления населения, то надлежит всеми имеющимися в распоряжении мерами выступить против этого. Каждый берлинец является ответственным за свой дом и за свою квартиру. Дома и квартиры, вывешивающие белые флаги, не могут рассчитывать на защиту и общественную помощь... Местным ответственным руководителям партии с железной решимостью вмешиваться в это и в соответствии с этим действовать. Подобные дома были бы рассадником болезнетворных бацилл на теле нашего города. Их беспощадное подавление является велением настоящего часа".
Вилли, закончив читать, помедлил, ожидая, что скажет Костров. Но тот ничего не сказал. Лишь дал сигнал стрелкам: "Пора действовать". Солдаты побежали дальше. Через низенькое оконце вползли на первый этаж, пробежали его насквозь, перелезли через обрушившуюся стену, вышли к фасаду дома и перекрестка. Перед ними тянулся квартал, обороняемый немцами.
Сюда подошли советские танки, вползали, громыхая, тягачи с прицепами тупорылых гаубиц большой мощности.
Костров дал знак рукой, и следом за ним автоматчики перебрались через груды битого кирпича. По ним ударили с этажей. Костров мгновенно перебежал и укрылся за стену горящего дома. Стоять тут было нестерпимо жарко. Костров увлек товарищей к глухой стене соседнего дома, подозвал переводчика и кивнул: "Пора!"
Вилли поднес ко рту рупор: