Посол же немецкий фон Киллингер отсиживался в своем особняке. Днями раньше он был спокоен за себя и за персонал посольства, знал, что территория, где стоит особняк, принадлежит Германии, а стало быть, его, посла, никто не тронет. Пусть и враждующая страна, пусть кругом все горит и рушится, - фон Киллингер на что-то еще надеялся, хотя нервы у него сдали. Пока гремело восстание, фон Киллингер метался по кабинету, заглядывал в окна, звонил, требовал, грозил потопить страну в крови... Звонили ему, справлялись, когда придет подмога из Берлина, и, когда донесли, что сопротивление немецких войск в Бухаресте уже подавлено, посол понял, что все пропало. Тотчас фон Киллингер, порывшись зачем-то в ящиках стола и что-то бросив в огонь в камине, вышел из кабинета. Он позвал личную секретаршу - белокурую свою любовницу - и удалился с нею в затененную спальню.
Под утро 30 августа глухо прозвучали два выстрела из спальни посла...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стрелы на военных картах распарывали балканскую территорию. Штаб 3-го Украинского фронта еще был на колесах, перемещаясь в Чернаводу, а командующий Толбухин и начальник штаба Бирюзов уже осели в этом тишайшем румынском городе, прикорнувшем у прибрежных дунайских камышей и ракит. Штабист продолжал усердно чертить на карте направления ударов в глубь Балкан, а Толбухин, сидя рядом и порой взглядывая на карту, угрюмо молчал. Противоречивые чувства владели им.
"Болгары и русские... славяне... И столкнуться на поле брани, убивать друг друга? Как же это можно?" - думал он.
Хмурясь, Федор Иванович смотрел на карту, пятнисто исполосованную, как шкура леопарда, желтыми полосами, и вздыхал, отводя глаза от карты. Просил принести ему бумаги на подпись, которые не имели никакой срочности, требовал оперативную сводку, позабыв, что с утра она лежит у него на столе, принимался читать и откладывал, медленно потирал заметно опухшее от болезни лицо и опять обращал взгляд на начальника штаба, непреклонно и сурово склонившегося над картой, хотел что-то спросить, но не спросил, только вновь вздохнул, болезненно морщась.
Решив накоротке передохнуть, начальник штаба отложил на время карандаш, потянулся, выпрямляя затекшую спину, потом поглядел на командующего усталыми глазами, в которых таился не то укор, не то осуждение, и не преминул заметить, что с диабетом шутить нельзя, и, жалеючи, посоветовал Федору Ивановичу не пропускать, вовремя делать уколы.
- Меня не это волнует.
- Что же?
- Как мы можем оружие против них обращать? Кто они нам? Болгарские трудящиеся, все-таки, можно сказать, наши братья...
- Вон ты о чем, Федор Иванович, - колючие брови у начальника штаба подскочили и сломались. - Душа у тебя, как я замечаю, слишком мягкая, не под стать полководцу. Нельзя быть таким сердобольным.
В голосе начальника штаба слышался откровенный упрек, и это задело самолюбие Федора Ивановича, и, однако, он смял вспыхнувшее было раздражение, сказал о том же:
- Идти брату против брата как-то негуманно, нелогично.
- Эх, Федор Иванович, у меня самого сердце обливается кровью, как подумаешь, что придется ввязываться в драчку с болгарской армией, дубасить ее. Все-таки славяне, и я это прекрасно сознаю. Но противоречия борьбы, ее зигзаги иногда заставляют идти, так сказать, против шерсти, - не смягчая выражения лица, ответил Бирюзов. - В гражданскую войну, которую и ты прополз на животе, знаешь, как бывало... Брат схлестывался с братом, метили друг друга огнем. Русская армия шла против другой русской же армии, только одна была белая, а другая - красная...
- Что ты взялся давать мне уроки классового подхода! - уже с нотками раздражения ответил Толбухин.
В свою очередь, вспылил и Бирюзов, переводя, однако, разговор на чисто профессиональный:
- А что ты спросишь с меня, как начальника штаба, если немецкие гарнизоны, свившие себе осиные гнезда в Болгарии, а заодно с ними и болгарская армия устроят нам кровавую встречу? Потребуешь план операции, иначе... иначе шкуру спустишь?
- Может и такое быть, - кивнул Федор Иванович. - Что же тебя заботит?
- Горную войну придется вести, а нам это не ахти как сподручно. Мало у нас обученных горных частей... Единственный проход с Варны на Софию и тот в туннелях... Придется десант выбрасывать вот тут... - Бирюзов с силой ткнул цветным карандашом в одну точку, и стержень, хрупнув, сломался. Он сунул карандаш в планшет, достал новый, длинно заточенный, опять принялся колдовать над картой. Склонился над картой и Толбухин.
- Юлят болгарские правители, эти багряновы и филовы, а так бы махнули аж вон туда! - и Толбухин накрыл всею пятернею крупной пухлой руки страну.
Вспомнил Федор Иванович, что утром докладывали ему о привезенных с границы, где уже сосредоточились для прыжка советские войска, каких-то-двух перебежчиках-болгарах, и они просились на прием. Толбухин медлил их принимать, ожидая с минуты на минуту последнего распоряжения из Ставки. Но Ставка молчала, а Толбухин не посмел ее затребовать, зная, что излишняя торопливость не всегда уместна. Вошедший сейчас адъютант вновь негромко доложил, что болгары домогаются скорее видеть командующего.
- Ну, что у них там? Зови... - с напускной небрежностью проговорил Толбухин и потянулся за кителем, свисавшим со стула, - сидели в одних нательных рубашках - жарища! Надел на себя китель, расправил складки, чтобы иметь приличествующий вид и принять болгар честь честью.
Но перед тем как впустить перебежчиков, адъютант вошел один, и по выражению его лица, ставшего вдруг бледным и мрачным, командующий понял: случилось что-то неприятное.
- Нота пришла. Только сейчас... Ночью... По радио приняли, - сбивчиво проговорил адъютант.
- Чья нота? Кому?
Собравшись с духом, адъютант уже сдержанно, уравновешенным тоном продолжал:
- Советское правительство объявляет войну Болгарии... И вторая телеграмма из Ставки... Уже нам, - подавая и ноту, и еще мокрую, наклеенную на бланке телеграмму, проговорил адъютант.
- Ну вот, я это и предвидел!.. - тоном самодовольства поддел Бирюзов и взял телеграмму - распоряжение из Ставки.
Не получив разрешения выйти, адъютант стоял, держа руки по швам, и был рад, что стал невольным свидетелем настроения командующего и начальника штаба.