И счастья, казалось, иного
Не нужно из нас никому.
А девушка пела и пела...
И я не заметил средь гор,
Как утро рукой своей белой
Зажгло на востоке костёр.
И мы любовались собою
И чем-то гордились,
когда
На конях знакомой тропою
Въезжали в аул Цумада...
И больно порой мне, ей-богу,
Когда я встречаю людей,
Что выше подняться не могут
Своих обмелевших страстей.
Но если я вспомню при этом
Ту ночь, что забыть мне нельзя,
Душа озарится рассветом
И боль утихает моя.
И город становится шире,
И вижу друзей я кругом...
Как много хорошего в мире,
Как много красивого в нём!
Цадинское кладбище
Цадинское кладбище...
В саванах белых,
Соседи, лежите вы, скрытые тьмой.
Вернулся домой я из дальних пределов,
Вы близко, но вам не вернуться домой.
В ауле осталось друзей маловато,
В ауле моём поредела родня...
Племянница — девочка старшего брата,
Сегодня и ты не встречала меня.
Что стало с тобой — беззаботной, весёлой?
Года над тобою текут, как вода.
Вчера твои сверстницы кончили школу,
А ты пятиклассницей будешь всегда.
И мне показалось нелепым и странным,
Что в этом краю, где вокруг никого,
Зурна моего земляка Бияслана
Послышалась вдруг у могилы его.
И бубен дружка его Абусамата
Послышался вновь, как в далёкие дни.
И мне показалось опять, как когда-то,
На свадьбе соседа гуляют они.
Нет... Здесь обитатели не из шумливых,
Кого ни зови, не ответят на зов...
Цадинское кладбище — край молчаливых,
Последняя сакля моих земляков.
Растёшь ты, свои расширяешь границы,
Теснее надгробьям твоим что ни год.
Я знаю, в пределах твоих поселиться
Мне тоже когда-нибудь время придёт.
Сходиться, куда б ни вели нас дороги,
В конечном итоге нам здесь суждено.
Но здесь из цадинцев не вижу я многих,
Хоть знаю, что нет их на свете давно.
Солдат молодых и седых ветеранов
Не дома настигла кромешная тьма.
Где ты похоронен, Исхак Биясланов,
Где ты, мой товарищ Гаджи-Магома?
Где вы, дорогие погибшие братья?
Я знаю, не встретиться нам никогда...
Но ваших могил не могу отыскать я
На кладбище в нашем ауле Цада.
На поле далёком сердца вам пробило,
На поле далёком вам руки свело...
Цадинское кладбище, как ты могилы,
Могилы свои далеко занесло!
И нынче в краях, и холодных и жарких,
Где солнце печёт и метели метут,
С любовью к могилам твоим не аварки
Приносят цветы и на землю кладут.
У очага
Дверцы печки растворены, угли раздуты,
И кирпич закопчён, и огонь тускловат.
Но гляжу я на пламя, и кажется, будто
Это вовсе не угли, а звёзды горят.
Звёзды детства горят, звезды неба родного.
Я сижу у огня, и мерещится мне,
Будто сказка отца вдруг послышалась снова,
Песня матери снова звенит в тишине.
Полночь. Гаснет огонь. Затворяю я дверцу —
Нет ни дыма, ни пламени, нет ничего.
Что ж осталось? Тепло, подступившее к сердцу, Песня матери, сказка отца моего.
* * *
Мой старший брат, солдат, а не наиб,
В лихом бою над Волгою погиб.
Старуха мать в печали и тоске
Поныне ходит в траурном платке.
И больно мне и горько оттого,
Что стал я старше брата своего.
* * *
Хоть я не бессмертник, хоть ты не сирень,
Но срезать однажды нас будет не прочь
Белый садовник, по имени день,
Чёрный садовник, по имени ночь.
Хоть ты не пшеница, хоть я не ячмень,
Щадить нас не будут — им это невмочь —
Жнец белолицый, по имени день,
Чёрная жница, по имени ночь.
Хоть ты не косуля, хоть я не олень,
Не смогут охотничью страсть превозмочь
Белый охотник, по имени день,
Чёрный охотник, по имени ночь.
Белый охотник ли выследит нас,
Чёрный охотник ли выстрелит в нас?
А может, у первого дрогнет рука,
А может, второй промахнётся не раз?
Письмо из Индии
Александру Твардовскому
Мне чудится, что вал морской заиндевел,
Но день горяч, и трудно я дышу.
Привет тебе из философской Индии,
Откуда эту весточку пишу!
Ни облачка над улицами города,
И кажется, что выцвел небосвод.
Шумит Бомбей и, захмелев от голода,
В тарелках щедро солнце раздаёт.
Пью только чай и охлаждаюсь соками,
Жара похожа на сухой закон.
Взгляд у меня тоскующего сокола
И к бездне океана обращён.
Штурмует волн всклокоченное воинство
Передний край тропической земли.
И, полон океанского достоинства,
Встал пароход от берега вдали.
Вздымая флаг, что с парусами алыми
Находится в немеркнущем родстве,
Он, как вершина горная над скалами,
Над волнами белеет в синеве.
В его черты я вглядываюсь пристальней,
Мне дороги они. Я их люблю.
Не может он пришвартоваться к пристани:
Опасна мель большому кораблю.
И, как судьба солёная и славная,
К его груди прильнула глубина.
И корабля вниманье неослабное
Во все погоды чувствует она.
А между ним и раскалённым берегом
Мне лодки плоскодонные видны.
И в суете приходится им, бедненьким,
Захлёбываться накипью волны.
Они признанья дальнего не видели,
И груз годов им вряд ли по плечу.
Пишу тебе из философской Индии
И мысленно обнять тебя хочу.
Подобно встрепенувшемуся соколу,
Я вижу сквозь завистливую даль:
Несёшь ты гордо голову высокую,
Качают сердце радость и печаль.
Бурка
Не готовил я речи на тему
Бескорыстной и верной любви.
Лучше бурку, Фидель, я надену
На широкие плечи твои.
У неё красота не своя ли?
Погляди, бородач, погляди!
Руки женщины горской сваляли
Эту бурку в ауле Анди.
Чтоб она получилась на славу,
Было мягкое взято руно,
А носить эту бурку по праву
Только твёрдому сердцем дано.
Крылья бурки откинуть не сложно:
Ни застёжек, ни пуговиц нет.
И в любое мгновение можно
Воронёный рвануть пистолет,
Ты рождён для такого наряда,
Это видно, Фидель, по всему.
Если встретишь противника,
надо
Бросить под ноги бурку ему.
По обычаю горскому, биться
Он обязан, с неё не сходя.
А как сладко под буркою спится
В чистом поле во время дождя!
Пусть на Кубе метель не клубится
И горячего солнца полно,
Дагестанская бурка кубинцу
Пригодиться должна всё равно.
Ей кремнёвые плечи знакомы,
Не забытых, годам вопреки,
И мужей, возглавлявших ревкомы,
И мужей, что водили полки.
И поэтов, что подняли цену
Негасимого жара в крови.
Дай-ка бурку, Фидель, я надену
На широкие плечи твои.
Песня, которую поёт мать своему больному сыну
Наполняй весь дом табачным духом,
Пей бузу, вина захочешь — пей,