Она будто не чувствует злой обиды в моих словах, которые я говорю с трудом.
-- Я, мать Тереса, приехала сюда из другого края. Из маленькой Швейцарии. Где все основано и устроено скромно и необыкновенно просто. Там законы радеют о всех мелочах повседневного житья-бытья, там у простой скотницы счастливое лицо. А земля отдыхать не любит и кормит круглый год.
-- Тогда были другие времена, -- отвечает мать Тереса, -- дела и люди Испании были широкими и величественными, как старинные галеоны. Мы снаряжали наших людей в плаванье, зная, что они -- особой породы, прочнее стали. Ну а теперь ваш черед браться за дело... Руки испанцев были задуманы, чтобы строить, основывать с исполинским размахом, и в этом они преуспели. Неумеренные натуры, таков их дух, дочь моя. А руки тех, что пришли следом, когда вся смута -- позади, им самое время продолжить труды матери Тересы, затем, чтобы хлеб делили меж всеми честно и поровну.
Вечер едва тлеет. Старая женщина говорит:
-- Теперь я, доченька, оставлю тебя. Встретимся снова, когда ты покинешь эту Большую деревню -- Мадрид. И не особо задерживайся -- столицы губят людей. А я поведу тебя в маленькие селения, если тебе это в радость, если по сердцу мой люд, который делает масло и подрезает ветви апельсиновых деревьев.
И моя старуха уходит, уплывает куда-то вглубь кастильского пейзажа. Обернувшись, я вижу ее -- стоит, поигрывая терновой палкой...
Прямая, вольная, как сосна в голубовато-пепельной дымке тумана.
Перевод Э.Брагинской
Кастилия II
Вот уже двенадцать дней я в Мадриде -- в Большой деревне, как называет этот город Святая Тереса. Теперь я собираюсь в Авилу: хочу пройти дорогами моей "Быстроногой Ходуньи", которая там родилась. Родилась там, а жила во многих местах.
Скоро наступит зима. С Гуадаррамы дует такой пронзительный ветер, будто хочет ледышками исколоть мое горло. Из густого тумана, как мираж в море, выплывает лишь самая вершина горы, и мне кажется, -- это айсберг у берегов моего далекого Магальянеса.
Мы входим в Авилу, белую от изморози, которая сухо поскрипывает под ногами, как сандалии моей монахини. А вот и площадь Святой... Я смотрю на ее статую, но мне она ничего не говорит ни о ее восхищениях, ни о ее "Основаниях". Я сворачиваю на маленькую кривую улочку... Навстречу -торговцы, женщины, и я приветливо улыбаюсь всем, выказывая мою симпатию. У меня такое ощущение, будто все они -- Ее живое воплощение.
Мы уже исходили всю Авилу. День тем временем распогодился. Небо расчистилось и на фоне его сияющей синевы четко рисуются зубцы древней городской стены. Вскоре мы уже за городскими воротами и любуемся причудливыми очертаниями гор.
Вот он, привычный для Святой Тересы пейзаж! Вот она, разительная, напоминающая шею грифа, нагота, которая так долго была перед ее огромными глазами! Эта ширь каждодневно рождала возвышенное состояние ее души среди самых земных забот.
Весна, думаю я, приободряя себя, застелет эти поля нежностью молодых всходов.
-- Здесь, куда ни глянь, все земли -- пахотные, -- говорят мне, -Приезжай сюда летом, и увидишь, какой золотистой добротой полнится эта равнина.
Вот и Святая Тереса, за своей грубоватой шутливостью прячет глубокое божественное сознание.
Наконец, вижу ее церковь. Она меня разочаровывает -- маленькая и загроможденная. Никогда не было такого хаоса в душе моей монахини. Я стою среди настоящих реликвий, но Святая Тереса мне ближе и понятнее на страницах ее "Обителей". Сердце мое тронул лишь влажный квадратик сада, того самого, где она с маленьким братом строила из песка игрушечные монастыри...
Уже на пути в Сеговию я увидела монахиню. Она догнала меня и мы, как ни в чем не бывало, продолжаем разговор, начатый здесь, на кастильской месете.
-- Мать Тереса, а почему ты однажды, уходя из Авилы, отряхнула пыль со своих сандалий? Ты на какой-то миг разгневалась, почувствовала себя оскорбленной? Служители собора и поныне спорят о том, что ты сказала, умирая. То ли, чтобы твое тело покоилось в Авиле, то ли -- в Альбе де Тормес. Они ведь различили лишь первую букву "А". Им, выходит, мало безымянного пальца твоей руки, им отдай тебя всю, источающую такое благоуханье цветов, что оно просачивается сквозь вековые каменные стены.
Монахиня не отрицает, что отряхнула однажды авильскую пыль со своих сандалий.
-- Тебе, моя Святая, сделали много худого и подлого. Тебя, не помню из какого монастыря, выгнали прямо на снег. Твои исповедники слишком медлили, не хотели поверить в чудо твоей просветленной души. В письмах твоих к королю усмотрели политическую интригу и высокомерие. В этих, забывших о строгости общинах, тебя хлестали крапивой злых наговоров и сплетен...
- Будет тебе, дочь моя! Что за нужда раздувать пустое? Свет Кастилии -безжалостный, как зеркало. При таком свете непросто верить душам восхищенным. И в сомнении нет греха. Напротив -- оно и хорошо. Ведь я, и верно, была монахиней властной, пусть не слишком, но все же властной. Посуди сама, ежели ты в ответе за людей, принявших на себя великий обет, который нам всем должно исполнить здесь, на земле, то уж рад-не рад, а изволь их делать все, чтобы никто не отступился. Знаешь, не зря пошла обо мне молва, мол "утеснительница монастырская". Когда меня изгнали из монастыря, я была в злой досаде, а потом взглянула на него издалека и сказала себе: да, больше не мой, ну и что такого? Теперь его настоящие хозяева - горы и сам воздух Кастилии. А вот ты, женщина Чили. Скажи, откуда у тебя такая страсть удерживать при себе все, что тобой сделано? Чего ради? Запомни, доченька, -- и косточки не останется от пальца твоего. Смотри, смотри хорошенько на мою Кастилию и учись не страшиться, не страдать, когда что-то отнимут.
Мне на память приходят любимые строки, но лишь теперь я их по-настоящему понимаю:
Я стала совсем иной,
Единой вверившись страсти.
Возлюбленный мой со мной,
И я у него во власти.
{перевод Н.Ванханен}
- И как это ты, монахиня-управительница, а пристрастилась к рифмам?
-- Да ты читала про это, дочь моя, вспомни: "Они просыпались, как песок сквозь пальцы". Их совсем немного осталось. Ты над рифмами трудишься, ищешь их, а у меня они сами находятся. Иду, бывало, а они лежат себе, как плоды круглые в подоле. Я их подберу чтобы отнести моим монахиням, только им одним.
- Говори, говори, мать Тереса!
- Все это делает Любовь, а не пыхтенье над словом. Пойми, когда мнешь так и эдак то, что хочешь сказать, оно у тебя гниет, точно плод лежалый. Слова, дочь моя, каменеют, если заступят дорогу Благодати, которая идет им навстречу. Для этого, для стихов, надо избавиться от всякого волнения. Путь не там, где мы себя подталкиваем к Богу, а там, где Бог сам приближает к нам свою Мысль! Тогда и рождаются стихи чистые и круглые, как валенсийские апельсины -- без единой щербинки, которые есть во всем, что мы делаем руками. И нельзя забывать, что все это -- лишь пленительная игра с Духом, не более. И нет тут никакого повода тщеславиться и кичиться. Нет никаких причин думать, что рифмы найденные избавляют нас от трудов тяжелых. Ибо нет в том твоей заслуги. Это ведь, как играть с детьми, или забавляться с водой, что бежит себе и бежит... Вот так и с поэзией.
Мы перешли ручей. Моя старая монахиня легко перепрыгнула через него и, стоя на другой стороне, любовно смотрит на воду.
-- Тебе вода более всего по сердцу, и ты воспела ее, мать Тереса, подарив нам множество прекрасных МЕТАФОР.
-- У мистиков, дочь моя, всегда будут и вода, и воздух, и огонь, -говорит Святая Тереса, -- огня тебе не занимать, а вот воды -- недостает. Ты все время обжигаешься и нечем тебе остудиться. Смотри! Земля от огня спекается. Подняться к Богу -- значит, войти в пламя, а сойти к ближнему своему -- это, как спуститься к воде, где душа твоя умиляется.
В полдень, когда ни ветерка, Кастилия цепенеет, будто время для нее остановилось. Вся она -- воплощение Экстаза Святой Тересы. И, боязливо отводя глаза, я говорю монахине: