Было воскресенье. Маркиз по какому-то случаю давал в этот день большой обед. Глинский, исправив некоторые обязанности по службе, возвращался верхом домой. У самых ворот, на мраморном столбике сидела худо одетая и, по-видимому, больная женщина. Привратник, вышедший принять лошадь Глинского, с грубостью начал гнать ее прочь и она, не говоря ни слова, встала и хотела идти, но слабость ее так была велика, что она, покачнувшись, должна была опереться о стену.
— Не тронь ее, Базиль, — сказал Глинский, — она нездорова.
— Есть здесь всякой дряни, — отвечал Базиль, — им только позволь тут останавливаться, так неловко будет проезжать в ворота.
— Скажи мне, бедная женщина, что с тобою сделалось? — спросил Глинский, подошед к больной.
— Я больна уже несколько месяцев, — отвечала она, — и сегодня с раннего утра далеко ходила. — С этими словами бледность ее увеличилась, она бы упала, если бы Глинский не взял ее за руку и не отвел в каморку придверника. — Не сердись, Базиль, — говорил он, — мы с тобой можем также быть несчастливы. — Привратник нахмурил брови и шел сзади Глинского, качая головою.
Больную посадили, дали ей рюмку вина: оно видимо ее укрепило. Это была женщина лет 30, довольно приятной наружности, но болезнь, нищета и неопрятность одежды много ее безобразили.
— Где ты живешь? — спросил у нее с участием Глинский.
Больная назвала ему улицу и номер дома.
— Есть ли у тебя муж?
Она отвечала отрицательно.
— Дети?
— Трое, — сказала она с тяжелым вздохом.
— Почему ты вздыхаешь, добрая женщина?
— Потому, — сказала она, помолчав немного, — что я должна прийти к ним с пустыми руками, — а они… они уже другой день сидят без хлеба!
Глинский содрогнулся.
— Базиль, — сказал он, — позови сюда фиакр. Отчего же я вижу тебя в таком положении, — продолжал он, расспрашивая больную.
— Я вдова портного; он оставил мне только долги, которые надобно было платить; несколько человек остались должны и ему, но коммисары отняли у меня все имущество прежде, нежели я могла получить копейку долгу. Я сделалась больна, не могла работать, скоро должна была продать последнее, а сегодня решилась снова побывать у одного должника, но напрасно!
Глинский уже готов был посадить бедную женщину в приведенный фиакр и сесть вместе, чтоб везти ее домой, как вдруг застучали колеса и графинина коляска подъехала к воротам.
— Что это за фиакр? — спросила она Базиля.
Придверник рассказал ей с неудовольствием, что Глинский велел нанять его для какой-то нищей. Эмилия выскочила из коляски и вбежала в комнату придверника. Глинский оторопел, увидев ее, и на вопрос, что это за женщина, рассказал в коротких словах ее историю.
— Что же вы намерены делать? — спросила Эмилия.
— Я хотел отвезти ее домой и пособить, как могу.
Графиня в нерешительности боролась со своими чувствами, но верная правилу, чтоб не показывать наружно никаких признаков происходящего в сердце, сказала потихоньку Глинскому:
— Вы иностранец; здесь много притворной нищеты, живущей легковерием добрых сердец: вы увлеклись горячностию вашей. Позвольте мне с холодным моим рассудком расспросить эту женщину.
— Но, графиня, она два дня ничего не ела!
Эмилия поспешно оборотилась к больной и что-то тихо с нею говорила. Глинский в это время, сжимая в кармане кошелек, с нетерпением ожидал конца этой сцены.
Графиня стояла к нему спиною и, как она ни старалась, чтоб ее движения были не видны, однако, заметно было, что она чего-то искала в своем ридикюле и не нашла, потом, в замешательстве оглядываясь на стороны, сняла что-то с шеи и отдала бедной женщине украдкой — после чего с краской на лице оборотилась к Глинскому и, принимая на себя равнодушный вид, сказала:
— Вы очень хорошо сделали, что велели нанять фиакр. Мой слуга отвезет эту женщину и посмотрит, точно ли она нуждается в помощи — и если в самом деле она говорит правду, — я обещала ей помочь… теперь пойдемте наверх, Глинский, — продолжала графиня, сделав на ухо приказания своему слуге.