Я глядела на него, и мол подозрительность росла.
— Ты знал, что я здесь?
— Конечно, знал. Я выбрался тебя проведать.
Теперь я уже не сомневалась, что он лжет. И привел его сюда какой-то нечистый замысел. Старательное причесывание, нетерпеливое постукивание тростью по доскам возбудили во мне еще большее недоверие.
— У меня новая должность, — заявил вдруг он. — Я учу игре на фортепиано двух дочек учителя из гимназии. Дают мне там отдельную комнату, содержание и фортепиано для упражнений…
Он говорил и говорил, подробно описывая, как чутко заботится о нем семья учителя, как много теперь уроков и возможностей к тому, чтобы заработать деньги. Он лгал с удивительной наивностью, полный святой веры в то, что все сказанное им — сущая правда, поскольку оно может стать правдой — если не завтра, то в самом ближайшем будущем. Я слушала его с любопытством, стыдом и отчаянием. Этот человек — в прошлом ученик моего отца-музыканта и в течение многих лет хороший знакомый моей семьи — ни на одной должности не удерживался больше недели. Он бросал их без всякого повода и бесшумно исчезал. Его серый плащ с пелериной и непокрытая даже в самые лютые морозы голова вызывали дружеские улыбки у всех извозчиков. Не очень беспокоясь о деньгах, он ходил из деревни в деревню, хорошо известный на всю округу. Ему прощались и его ложь, и его любовь к вымыслам, и его беспричинные бегства с места на место. Как бродяга, слонялся он со своей тростью, играл на свадьбах, крестинах, настраивал музыкальные инструменты или не делал ничего, живя неизвестно чем. Несколько раз находили его гуралы зимою на дороге полуживым и забирали с собой.
— И чем ты теперь живешь?
— Мне завтра должны заплатить. Я дал взаймы учителю сто злотых и теперь сам без гроша. Если бы ты могла до завтра…
— Нет у меня. Однако могу дать тебе что-нибудь поесть. Иди через ворота во двор и подожди.
Сестру Роману мне удалось упросить. Неся тарелку с теплой кашей от вчерашнего ужина, я вышла на каменную лестницу.
Они стояли под стеной. Ка́роль обнимал Гельку.
Я отшатнулась, у меня вдруг иссякли силы. Я поставила тарелку с кашей на лавку, а сама села рядом. Они прошли мимо и, занятые друг другом, не обратили на меня внимания. Расстались они на веранде. Гелька вскинула ему руки на шею и поцеловала в губы.
Она ушла счастливая. Я слышала ее легкие шаги, когда она поднималась по лестнице, радостно напевая: «Как заря, приход его…»
Кароля я догнала уже возле калитки.
— Ты — свинья! Я знаю все, — едва сдерживая рыдания, крикнула я. — Ты пришел не к матушке, а только к Гельке! Не вздумай еще приходить сюда! Не вздумай, — слышишь?
— Было у меня для панны Гелены место.
— Ты сказал, что женишься на ней.
— А что же, не могу, что ли, жениться? Могу сделать это хоть завтра.
— Завтра не можешь, потому что завтра страстная суббота! — крикнула я в отчаянии. — И зачем ты кружил ей голову? Наобещаешь, наврешь, а потом забудешь обо всем и пойдешь себе своей дорогой.
— Я должен настраивать органы у иезуитов, — без особой убежденности сообщил он. — Возьму аванс и заплачу за то, чтобы панна Гелена целый год могла учиться. Через четыре года она сдаст на аттестат зрелости и мы сможем повенчаться. Я бы мог давать ей уроки фортепианной игры. Еще сегодня скажу этому учителю…
— Иди вон! — крикнула я, не желая слушать дальше.
Он вышел. Но из-за калитки еще раз высунул голову и тоном совершенно искренним, с ноткой огорчения, признался:
— Забыл поздравить ее с праздником. Если бы ты была так добра и сказала панне Гелене, что я желаю ей…
Я захлопнула калитку перед самым его носом и, исчерпав этим все свои силы, поплелась к дому.
В страстную субботу наш приют напоминал остров, только что поднявшийся со дна морского. Каждая дощечка, каждая рейка лоснились от сырости. Распухшие от соды, красные от ледяной воды руки мы прятали в фартуки. В трапезной Зуля и Казя раскрашивали пасхальные яйца. По коридорам носились соблазнительные запахи. Бережливость и экономия монахинь, о которых говорила нам матушка-настоятельница, принесли свои ощутимые результаты: сестра Романа суетилась возле печи, ставя в нее противни с печеньем. Девчата рассказывали друг другу, будто каждая из нас получит кусок колбасы, два яйца и еще по два ломтика белого хлеба.
В трапезной делались последние приготовления. Сидя верхом на самой верхней ступеньке лестницы-стремянки, я развешивала белые занавесочки вдоль оконной фрамуги, когда в комнату ворвалась Геля. Следы слез на щеках, яркий румянец и прерывистое дыхание поразили меня. Я поняла, что катастрофа уже наступила.