Повисло долгое молчание. Рабби Сендерс откинулся на стуле, тяжело дыша и дрожа от ярости.
— Пожалуйста, не сердись так, — нежно попросила сестра Дэнни. — Тебе это вредно.
— Простите, — с трудом пробормотал я, не зная, что еще сказать.
— Рувим не сам так думает, — тихо продолжила сестра Дэнни, обращаясь к отцу. — Он просто…
Отец прервал ее сердитым взмахом рук. Затем твердо прочитал благодарственную молитву и вышел из кухни, по-прежнему в ярости.
Сестра Дэнни потупилась в тарелку, ее черные глаза были печальны.
Позднее, когда мы с Дэнни ушли в его комнату, он просил меня подумать десять тысяч раз, прежде чем отпускать подобные замечания в присутствии его отца. С его отцом можно чудесно ладить — пока он не сталкивается с идеей, пришедшей из «порченого мира».
— Откуда мне было знать, что сионизм — это порченая идея? — возразил я. — Господи, меня словно через семь врат ада провели!
— Герцль не носил лапсердак и пейсы. И Бен-Гурион тоже.
— Ты что, серьезно?
— Речь не обо мне. Речь о моем отце. Никогда больше не пытайся говорить с ним о еврейском государстве. Для моего отца Бог и Тора — это очень серьезно, Рувим. Он с радостью пойдет на смерть ради них. Светское еврейское государство для моего отца — это богохульство, нарушение заповедей Торы. Ты дотронулся до живого нерва. Пожалуйста, не делай так больше.
— Хорошо, что я еще не упомянул, что это мой отец говорит. Он бы, наверно, выкинул меня из дома.
— Он бы точно выкинул тебя из дома.
— А он… Как он себя чувствует?
— В смысле?
— Он то и дело плачет. С ним… У вас что-то случилось?
Рука Дэнни потянулась к пейсу и нервно его подергала.
— Шесть миллионов евреев погибло. Он… Я уверен, он все время о них думает. Он очень страдает.
— Он, наверно, болен? Ведь твоя сестра сказала…
— Он не болен, — прервал меня Дэнни. Его рука опустилась. — И знаешь, я совсем не хочу об этом говорить.
— Хорошо, — сказал я спокойно. — Только знаешь, что-то мне не хочется заниматься сегодня Талмудом. Пойду-ка я прогуляюсь хорошенько.
Он ничего не ответил. Но лицо его было печально, когда я выходил из комнаты.
Когда я встретился с рабби Сендерсом за обедом, он, казалось, полностью забыл об утреннем инциденте. Но я теперь тщательно выбирал выражения, прежде чем сказать что-либо. И был с ним настороже.
Однажды в конце июля Дэнни заговорил о своем брате. Мы сидели в библиотеке и читали, подперев голову руками, как вдруг он оторвался от чтения и сказал, что глаза снова его беспокоят и что он не удивится, если ему скоро придется носить очки: его брату уже выписали очки, а ведь ему только девять. Я заметил, что не похоже было, чтобы его брат много читал, так зачем же ему очки.
— Чтение здесь ни при чем, — возразил Дэнни. — У него просто слабые глаза, и все.
— А у тебя воспаленные глаза.
— Так оно и есть.
— … словно ты Фрейда начитался.
— Ха-ха.
— А что Фрейд говорит о таких заурядных вещах, как покраснение глаз?
— Он говорит, что им надо дать отдохнуть.
— Гениально.
— Мой брат — хороший мальчик. Болезнь накладывает на него ограничения, но вообще-то он хороший мальчик.
— Он тихий, вот и все, что я могу про него сказать. Он вообще учится?
— Ну, разумеется. Он тоже умом не обижен. Но ему приходится соблюдать осторожность. Отец не может его заставлять.
— Повезло.
— Не знаю. Не хотел бы всю жизнь быть больным. Пусть уж лучше давят. Но он хороший мальчик.
— Сестра твоя тоже очень хорошенькая.
Дэнни, похоже, не услышал моих слов — а если и услышал, то предпочел полностью их проигнорировать. И продолжил разговор о брате:
— Это ведь должно быть ужасно — все время болеть и зависеть от таблеток. Он просто молодчина. И умница.
Он словно с трудом подыскивал слова, и я не мог понять, к чему он клонит. Следующая его фраза меня просто огорошила: