— Ну-с, — сказал он снова, — будут еще вопросы о том, что он сказал?
Я ожидал увидеть поднятую руку Дэнни, но так и не увидел. Я мельком взглянул на него и обнаружил, что он сидит с полуоткрытым ртом. Вопрос рабби Гершензона тоже поставил его в тупик.
Тот огладил свою заостренную бороду и в третий раз спросил у меня, удовлетворен ли я тем, что говорит комментатор.
— Нет, — услышал я свой голос.
— Ага, — сказал он, слабо улыбаясь. — И почему же?
— Потому что это… пилпул!
По аудитории прошло движение. Дэнни замер на стуле и послал мне быстрый, почти испуганный взгляд, потом отвернулся.
Мне вдруг стало немного страшно — настолько откровенно было то презрение, которое я вложил в словечко «пилпул», и это презрение повисло в воздухе как угроза.
Рабби Гершензон медленно огладил свою седую бороду.
— Так-так, — сказал он спокойно, — значит, это пилпул. Я вижу, вы не любите пилпул. Ну-с, великий Виленский Гаон тоже не любил пилпул.
Он имел в виду раввина Элияху Виленского, жившего в XVIII веке противника хасидизма.
— Скажи, Рувим, — он впервые обратился ко мне по имени — а почему это пилпул? Что не так с этим объяснением?
Я отвечал, что оно притянуто, что оно приписывает противоречащим комментариям нюансы, которых они на самом деле лишены, и поэтому на самом деле никакого примирения там нет.
Он медленно кивнул. Потом сказал, обращаясь теперь не только ко мне, но ко всему семинару:
— Ну-с, это действительно сложный иньян. И комментарии… — он использовал термин «ришоним», которым обозначаются талмудические комментаторы раннего Средневековья, — нам не помогли.
Потом посмотрел на меня.
— Скажи, Рувим, — спросил он спокойно, — а как ты объяснишь этот иньян?
Я опешил. И молча уставился на него. Если комментаторы оказались не способны истолковать, где уж мне? Но на сей раз он не позволил тишине длиться. Вместо этого он повторил вопрос — мягко и вежливо:
— Ты не можешь объяснить его, Рувим?
— Нет, — выдавил я.
— Значит, не можешь… Точно не можешь?
На короткое мгновение у меня возникло искушение сказать ему, что текст испорчен, и дать восстановленный мною текст. Но я не сделал этого, потому что вспомнил слова Дэнни: рабби Гершензон знает все о научно-критическом методе изучения Талмуда и ненавидит его. Так что я промолчал.
Рабби Гершензон повернулся к аудитории.
— Кто-нибудь может объяснить иньян? — спросил он спокойно.
Ответом ему была тишина.
Он шумно вздохнул:
— Ну-с, никто не может объяснить. По правде говоря, я сам не могу его объяснить. Это трудный иньян. Очень трудный.
Он замолчал на мгновение и улыбнулся.
— Учитель тоже не все знает, — добавил он тихо.
Я впервые в жизни слышал, чтобы раввин признавал, что он не понимает пассаж из Талмуда.
Наступила неловкая тишина. Рабби Гершензон уставился в лежащий перед ним Талмуд. Затем медленно закрыл его и отпустил семинар.
Собирая книги, я услышал, как он окликает меня по имени. Дэнни тоже услышал это и взглянул на него.
— Я хочу с тобой поговорить, задержись на минутку, — сказал рабби Гершензон.
Я подошел к его столу.
Вблизи мне было хорошо видно, как сморщено его лицо. Кожа на руках казалась сухой и пожелтевшей, как пергамент, и губы под спутанной бородой выглядели тонкой щелью. У него были кроткие карие глаза, а глубокие морщины расходились от их наружных уголков как маленькие борозды.
Он подождал, пока все разойдутся, и тихо спросил:
— Ты изучал этот иньян самостоятельно, Рувим?
— Да.
— А твой отец не помогал тебе?
— Мой отец в больнице.
Он, казалось, был поражен.
— Ему уже лучше. У него был инфаркт.
— Я об этом не знал, — сказал тихо рабби Гершензон. — Мне очень жаль.
Он помолчал, пристально глядя на меня. Потом продолжил:
— Значит, ты изучал этот иньян самостоятельно.
Я кивнул.
— Скажи мне, Рувим, — сказал он осторожно, — ты изучаешь Талмуд со своим отцом?
— Да.
— Твой отец — выдающийся ученый, — сказал он тихо, почти шепотом. — Великий ученый.
Мне показалось, что его карие глаза затуманились.
— Рувим, скажи мне… Как бы твой отец ответил на мой вопрос?