И до того я стал жильцам сочувствовать в ихней прошлой беде, что и забыл про свою обиду.
Вдруг открывается окно и какая-то вредная старушенция подает свой голос:
— Чего, говорит, тебе, батюшка? Из соцстраха ты или, может, агент?
— Нету, — говорю, — мамаша, ни то и ни это, а гляжу вот и ужасаюсь уровнем. Вода-то, говорю, больно высока была. Небось, говорю, мамаша, тебя канатом к трубе подвязывали?
А старушка посмотрела на меня дико и окошко поскорей закрыла.
И вдруг выходит из ворот какой-то плотный мужчина в жилетке и с беспокойством спрашивает:
— Вам чего, гражданин, надо?
Я говорю:
— Чего вы все ко мне пристали? Уж и на дом не посмотри. Вот, говорю, гляжу на уровень. Высоко больно.
А мужчина усмехнулся и говорит:
— Да нет, говорит, это так. В нашем районе, говорит, хулиганы сильно балуют. Завсегда срывали фактический уровень. Вот мы его повыше и присобачили. Ничего, благодаря бога, теперь не трогают. И лампочку не трогают. Высоко потому… А касаемо воды — тут мельче колена было. Кура могла вброд пройти.
А мне как-то обидно вдруг стало вообще за уровни.
— Вы бы, — говорю, — на трубу еще уровень свой прибили.
А он говорит:
— Ежели этот уровень отобьют, так мы и на трубу — очень просто.
— Ну, — говорю, — и черт с вами. Тоните.
1926
ТЕЛЕФОН
Я, граждане, надо сказать, недавно телефон себе поставил. Потому по нынешним торопливым временам без телефона как без рук.
Мало ли — поговорить по телефону или, например, позвонить куда-нибудь.
Оно, конечно, звонить некуда — это действительно верно. Но, с другой стороны, рассуждая материально, сейчас не девятнадцатый год. Это понимать надо. Это в девятнадцатом году не то что без телефона обходились не жравши сидели, и то ничего.
А, скажем, теперь — за пять целковых аппараты тебе вешают. Господи твоя воля!
Хочешь — говори по нем, не хочешь — как хочешь. Никто на тебя за это не в обиде. Только плати денежки.
Оно, конечно, соседи с непривычки обижались.
— Может, — говорят, — оно и ночью звонить будет, так уж это вы — ах оставьте.
Но только оно не то что ночью, а и днем, знаете, не звонит. Оно, конечно, всем окружающим я дал номера с просьбой позвонить. Но, между прочим, все оказались беспартийные товарищи и к телефону мало прикасаются.
Однако все-таки за аппарат денежки не дарма плочены. Пришлось-таки недавно позвонить по очень важному и слишком серьезному делу.
Воскресенье было.
И сижу я, знаете, у стены. Смотрю, как это оно оригинально висит. Вдруг как оно зазвонит. То но звонило, по звонило, а тут как прорвет. Я, действительно, даже испугался.
"Господи, — думаю, — звону-то сколько за те же деньги".
Снимаю осторожно трубку за свои любезные.
— Алло, — говорю, — откуда это мне звонят?
— Это, — говорят, — звонят вам по телефону.
— А что, — говорю, — такое стряслось и кто, извиняюсь, будет у аппарата?
— Это, — отвечают, — у аппарата будет одно знакомое вам лицо. Приходите, говорят, по срочному делу в пивную на угол Посадской.
"Видали, — думаю, — какие удобства! А не будь аппарата — что бы это лицо делало? Пришлось бы этому лицу на трамвае трястись".
— Алло, — говорю, — а что это за такое лицо и какое дело?
Однако в аппарате молчат и на это не отвечают.
"В пивной, — думаю, — конечно, выяснится".
Поскорее сию минуту одеваюсь. Бегу вниз.
Прибегаю в пивную.
Народу, даром что днем, много. И все незнакомые.
— Граждане, — говорю, — кто мне сейчас звонил и по какому, будьте любезны, делу?
— Однако посетители молчат и не отвечают.
"Ах, какая, — думаю, — досада. То звонили, звонили, а то нет никого".
Сажусь к столику. Прошу подать пару.
"Посижу, — думаю, — может, и придет кто-нибудь. Странные, думаю, какие шутки".
Выпиваю пару, закусываю и иду домой.
Иду домой.
А дома то есть полный кавардак. Обокраден. Нету синего костюма и двух простынь.
Подхожу к аппарату. Звоню срочно.
— Алло, — говорю, — барышня, дайте в ударном порядке уголовный розыск. Обокраден, говорю, вчистую. Барышня говорит:
— Будьте любезны — занято.
Звоню попозже. Барышня говорит:
— Кнопка не работает, будьте любезны.
Одеваюсь. Бегу, конечно, вниз. И на трамвае в уголовный розыск.
Подаю заявление.
Там говорят:
— Расследуем.