Из плексигласовых часов текут пески.Стоит сырой сарай, как скиния тоски.
Совиный глаз горит. С Еленою паритна планере Парис, парит не уставая,и хорохорится хохлатый хор харит, —о моровая грусть и мудрость мостовая!
Киноцефалиябежит за мной,держа за талиювесь шар земной.Мать твою молниюи в шар, и в ось!Эх, кабы кол в нее!Авось, авось!
А бородач, смотря на ню да инженюпатриархально, матримониально,мамон почесывает: Ин женюсынов своих, покуда на корню,невесткины охальства извиню, —всё лучше, чем оженятся повально!Где взять русалочек, кикимор и шишиг?У этих шаг — не шаг, а только шик,лошадки заводной заученная походь.Но могут страсти истинной отгрохатьна грош или на шиш. От каждой вспышки — пшик.Шагает пшют как шах, за ним трясется похоть.
Киноцефалия! Моя, моя насквозь,пока не околею я, калека!Авось пронжу, как нож, авось проткнусь, авосьрожусь из жути с видом человека!Киноцефалия! Отплюнь меня, отбрось!Авось хоть час с тобой побуду врозь!Ты — Библия от века и до века,ты — филькина слепая фильмотека.
Мы выродки твои и мигом цугом минем,а ты — как вечный караван-сарай.Помянем мы тебя авосем иль аминем?Хвост, бюст и талия — играй, играй!
Я, как платок, закапан и заплакан,закопан до корней на смертную полынь,посажен на кол и поставлен на кон;но как мохнатый павиан-диакон,вращаясь звероликим зодиаком,на радость скорпионам, львам и ракам,тельцам, и козерогам, и собакам,мартышкам, гамадрилам и макакам —всей пастью, и всей шерстью, и всем мракомне возглашу тебе: Аминь!И вечной памяти тебя я не предам,не гряну с хором «Взбранной воеводе...»,как пьяный поп пустившись по природепритопывать в косматом хороводе,вытаптывать в безумном огороделихое «Во саду ли» по грядам.
Киноцефалия! Был ясень, да засох.Киноцефалия! Гляжу я вбок, как Бог.И странничаю я в пространстве драномза страшным и раскрашенным экраном,где самого себя окликнул я врасплох.
Киноцефалия! Зачем тебе дрожится?Зачем рожается чужая рожа вкось?Зачем дешевкой жизни дорожитьсяи, как собака, сторожить ложитьсяложь — истину, пробитую насквозь?Ужели с жалостью придется подружиться?Ужель с ужимками мне суждено ужиться,и сам я — трижды маленький Авось?
1965
(«Я стал теперь такая скука»)
Я стал теперь такая скука,такой житейский профсоюз,что без повестки и без стукая сам в себя зайти боюсь:а ну как встретят дружной бранью,за то, что сдал, за то, что стих,за то, что опоздал к собранью,к собранью истин прописных?
1966
(«Опять сижу в добре я по пояс»)
Опять сижу в добре я по пояс,на благодушье разбазарясь,и только пузырями лопаюсь,на славную погоду зарясь.
А если бы набраться злости,спустить с цепи медвежий стих,когда язык ломает кости,а не перемывает их!
4 января 1966 — 2 февраля 1967
ТЫ
С червивой ложью, с истиной костлявой,с кровавой кривдой, с правдой моровойшаталась ты по улицам шалавойи шлялась за бесстыжей доброй славой,не брезгуя осудой и хулой.
Брала-врала, давала, но драла же! —до дрожи дорогой, до самой блудной блажи, —и ставила на нищего туза,играла в ералаш, ерошилась и в ражевдруг становилась нежной кожи глаже,являясь в полном голом антураже,развеся уши, губы и глаза;шампанским закипала вкруть и дажелетала в однодневном экипаже,наряженная в воздух стрекоза,на Елисейских на Полях и за-летейских заживо, в бессмертные пейзажиты погружалась, словно в вернисажи,где нет уже ни копоти, ни сажи,а только дым, хрусталь и бирюза;с распухшей рожей, плача от пропажи,пропащая и винной гари гаже,жила ты, лежа с кражи до продажи,на дрогах стыла хуже мертвой клажии падала, как грешная слеза.
И всем скорбям была ты запевала,глотала ты пилюли «Ай-люли!»,их будто гвозди в глотку забивалаи запивала — словно забывала —их горем всей Руси и всей земли.
Валилась замертво. В твоем развалевалялись похоть с нехотью вдвоем.И жизнью умники тебя прозвалии брали напрокат, взаймы, в заклад, в наем.
1967
(«С глухой погодою второго сорта»)
Т.Ю. Хмельницкой