— Что ты говоришь, Хачимас! — крикнул пронзительно Грибакин. — Не потому ли ты беден, что больше всех любишь водку?
— О, ты пьешь больше меня, но от этого не стал беднее. Скажи, кто из нашего бэтюнского рода не должен тебе и сколько раз берешь ты плату за один и тот же мешок муки?
— Врешь, Хачимас! Ты первый мне не должен.
— Ты правду сказал. Я тебе ничего не должен, потому что я беден. Ты никогда не дашь в долг тому, кто ничего не имеет. Но если вы, овены, думаете, что богаты мехами и оленями, то посмотрите в свой содок, где храните посуду и бумажки, на которых записаны долги купцам. Вы богаты долгами, а не посудой.
— Не слушайте, не верьте ему! Хачимас говорит не то, что русский! — крикнул по-тунгусски Грибакин.
Он появился в свете костра, блеснув желтым лицом, и снова исчез в темноте. Он потрясал маленьким кулаком.
Но вокруг Хачимаса стояли партизаны. Огонь играл в их глазах и на дулах винтовок, и комиссар улыбался Хачимасу, отмахиваясь от ночной мошкары.
— Скажи им еще, что советская власть только за бедных, против богатых, только за тех, кто сам промышляет зверя и ловит рыбу. А купцов мы возьмем к ногтю. Об этом не беспокойтесь, товарищи тунгусы.
Небываев с остервенением чесал искусанные уши. Уж очень хотелось ему ввернуть слово насчет белых гадов, капитала и буржуазии, но напрасны были бы здесь его слова.
Между тем Хачимас кончил, и тунгусы, сидя у костров, степенно слушали Грибакина. Он не подходил к огню партизан, не говорил громко, как Хачимас, но те, кто должен был слышать, слышали.
— Хачимас зол на меня, что я не давал ему в долг. Но он говорил правду. Многие бэтюнцы и бытальцы должны мне за муку и порох. И я тоже за советскую власть, как Хачимас. Я дарю вам долги свои, помните это всю жизнь. Пусть я буду тоже беден. И пусть Осип Громов будет старостой в совете. Он мне должен больше всех.
— Что говорит этот человек? — спросил Небываев у Хачимаса.
— Купец говорит тунгусам, что он тоже за советскую власть.
Небываев вздохнул. Невозможным казалось ему понять этих людей, одинаково благосклонно слушавших друзей и врагов.
— Как бы унять купчика, да потише, чтоб тунгусов не напугать? — в раздумье сказал он Десюкову.
— Арестовать, — ответил Десюков. — Арестовать — и никаких разговоров.
Он подозвал Грибакина и тихо сказал ему:
— Пойдем, милый человек, переночуешь дома.
Двое партизан стали рядом с ним.
Ни один костер не погас. Тунгусы подбросили свежего хворосту и остались сидеть. Сова на круглых крыльях пролетела низко над поляной и свернула в сторону от огней.
Кто-то сказал:
— Пусть Осип будет старостой в совете.
— Пусть будет Хачимас! — выкрикнул Олешек.
Хотя он был еще молод и слушать его старикам было стыдно, но те, которые никогда не держали пастухов для своих оленей, тоже сказали:
— Пусть будет Хачимас!
И тунгусы снова подбросили сучьев в костры. Они продолжали сидеть, поглядывая на вьюки партизан.
В них, должно быть, много ситцу, пороху и крупчатки. Если эти люди увели купца Грибакина, то они богаче его.
Но кто же торгует ночью, когда так весело летают искры от еловых сучьев, когда песчаный берег белеет при луне и так вкусно пахнет мукой, поджаренной на нерпичьем сале?
Хачимас готовил у своей урасы саламат. Никичен и Олешек помогали ему. Хачимас ничего не жалел, гордый тем, что его выбрали председателем. Он знал, что если кончатся припасы в его урасе, то гости перейдут в другую. Но одного саламата казалось ему мало для таких гостей. Праздник без мяса — как оленья кость без мозга. И Хачимас подумал о Суоне. Это был единственный олень, которого он мог зарезать. Остальные были матками, от которых ожидался приплод.
Хачимас ничего не сказал Никичен, занятой стряпней, взял аркан и ушел в тайгу. Он нашел своего оленя по белой шерсти. Суон бродил один. Стадо уходило от него. Слишком заметна была его шкура зверю; она серебрилась, как ветви каменных берез.
Хачимас на аркане привел его в стойбище и поставил у костра. Он долго гладил его, пока Суон не привык к огню и людям.
— Зачем ты привел его? — спросила Никичен.
Хачимас не ответил. Он вынул нож из берестяных ножен и вонзил его в затылок Суона, в то место, где кончаются позвонки. Олень упал на передние ноги; голова его, уже мертвая, коснулась пламени костра и кровь, бежавшая из ноздрей, зашипела на углях.
Никичен в страхе молча отступила перед тем, что сделал отец. Но, когда страх прошел, она оскалилась от гнева и сказала:
— Это мясо не будет сладким ни для тебя, ни для твоих гостей!