И Никичен, глядя в его светлые глаза, думала, не боится ли он Н'галенги так же, как она. А старик Аммосов, глядя в его глаза, светлые, как капли дельфиньего жира, думал, не вернулся ли к ним на своей крылатой лодке Бородатый Волк. И богатый Осип, имевший соболей и куниц, отступил перед его алчностью.
Тогда комиссар Небываев вынул наган и сказал Гучинсону:
— Пошел вон!
— Очень хорошо. — Гучинсон ногой отпихнул меха, захрипел трубкой и пошел к берегу, никем не провожаемый.
Только одна Никичен шла за ним, глядя на его широкую спину и ноги, обутые в желтую обувь, блестящую, как медь. Ей было жалко, что он так неудачно покидает их берег. И, когда он готовился сесть в шлюпку, она тронула его за руку и сказала:
— Торгуй!
Она показала ему каптаргу, вышитую для Олешека. Он взял ее, долго разглядывал и вертел в руках. Его пустые глаза с удивлением смотрели на Никичен.
Каптарга — кисет из оленьей замши — была вышита необыкновенно искусно. На желтой ровдуге синели бисером китайские пальмы, казалось, перья их трепетали от ветра. А под пальмами — бледные цветы тундры: розовые смолевки, белый мак и камнеломки, вырезанные из лоскутков оленьих шкур.
На краю кисета, где лосиный шнурок был продет в дырочки, — выпушка из барсучьего волоса, и на каждой петле пушистый глазок.
Гучинсон глядел холодными глазами на каптаргу и ни о чем не спрашивал.
И Никичен не сказала о старом каламане бабушки Лючиткен, с которого вышивала узоры, а только повторила:
— Торгуй!
Гучинсон небрежно сунул кисет в карман, вынул бумажник и подал Никичен бумажку: двадцать пять рублей.
О, эти царские кредитки, которые он не знал, куда девать!
Он прыгнул в шлюпку, довольный, что хоть одну удачную сделку совершил на этом берегу.
Японец завел мотор.
Никичен убежала.
Она показала деньги только Олешеку, чтобы подразнить его и сказать, что каптарга его продана. Он не обиделся, не рассердился, так как любил Никичен больше ее каптарги. Бумажка ему понравилась. Он посмотрел ее на свет, как делают это русские.
— Этот купец — глупый купец. Он дает за соболя кулек муки, а за простую каптаргу из ровдуги столько денег, сколько стоят двадцать кульков. Не принимает ли он барсука за выдру?
— Разве за эту бумажку дадут нам столько муки? — спросила удивленная Никичен.
— Я видел, как три года назад Грибакин покупал на эти деньги муку.
Никичен спрятала бумажку на груди и вздохнула:
— Глупый купец! Он не знает, какого зверя трудней ловить.
6. УРОК АНТРОПОЛОГИИ И МОРЕПЛАВАНИЯ
— Не полагаешь ли ты, что дядя Джильберт может стоять на якорях, сколько тебе вздумается?
— Я уверен, что тунгусы приедут. Люди не могут голодать только потому, что там, на берегу, большевики.
— Я плачу матросам жалование, Герберт!
— Я плачу капитану за фрахт!
Гучинсон говорил сухо, не глядя на капитана Джильберта. Они стояли на баке. Тень от фок-мачты лежала между ними. А за правым бортом — все тот же берег, все та же сопка Суордон, опоясанная утренним туманом! Джильберт, сняв фуражку, жавшую ему голову, задумчиво смотрел на клюз: в овальную дыру, окованную чугунной муфтой, уходила якорная цепь. Море снизу светило в дыру голубым светом.
Гучинсон, чуть раскачиваясь, угрюмо смотрел на желтые носы своих начищенных ботинок. Они блестели, как латунь, на плитах железной палубы.
И Джильберт подумал:
«Как все аккуратно и расчетливо у этого молодого Герберта! О, он может постоять за свой цент! Он постоит!» — с горечью повторил про себя Джильберт, сам не замечая своего каламбура.
«Эльдорадо» действительно стоял за той же мелью против Чумукана, вот уже целые сутки ожидая тунгусов.
Джильберту это казалось бесцельным. Он со вздохом подставил открытое темя ветру, дувшему с кормы. На старчески-розовом лбу его белела глубокая полоска — след капитанской фуражки. Она окружала седую, по-солдатски остриженную голову, как венец.
По совести говоря, Джильберт никаких других «венцов» не имел. «Эльдорадо» был заложен, перезаложен, и проценты по закладным платил Гучинсон. Джильберт был в плену у Герберта. Дела шли скверно.
И сейчас, мельком оглядывая свою шхуну, он видел ржавчину на бортах, сор на палубе и верил в старую примету, что грязь на корабле — первый предвестник неудачи.
Не нравился ему этот мелкий берег, угрюмая тишина и аспидное облако, высоко переплывавшее небо. Барометр предвещал ветер.
— Хоть мне и платят за фрахт, — сказал твердо Джильберт, — но все же я решил сняться.