на друге,
Как будто бы из них построена запруда,
Чтоб воду удержать и навсегда покончить
С обманами степных губительных миражей.
Вода, что прочь ушла и что должна вернуться,
Не может одолеть пустынных ветров смерти,
Коль мы плотину нашу бросим, не достроив,
В живую зелень не оденем наше завтра».
Но только я хотел на речь его ответить,
Как он уже исчез, с вечерней слившись тенью.
То слезы или пыль в моих глазах?
Пыль золотым руном горит в лучах заката,
И вечер задрожал покинутым ягненком.
Иссохнув ли, умрут мои мечты,
И Запада артерии в песках иссякнут?
Нет! Замыслы мои упрямы, будто семя,
Что зной и засуху пустыни одолело,
Как воля пастухов и рудокопов смелых,
Что тысячи костров бивачных год из года
Вдоль следа своего упорно зажигают.
Но золото руна — гигант могучий этот,
Вперед гонимый властью жадных овцеводов,
Слепой корыстью их, ничем не утолимой,
Грозит надеждам всем о будущем счастливом
И мириадом ног их втаптывает в землю.
Не третий ли гигант в сад превратит пустыню
И в стенах зелени укроет дом родной мой?
И в листьях, падающих с веток, я читаю
Его судьбу;
В шуршании песка, текущего лениво,
Я голос слышу,—
То голос моего отца из дальней дали
Доносится ко мне чрез скалы и потоки:
«Зерно! Где мой топор звенел в извечной чаще,
Услышал я впервые слабый лепет твой.
Меня он взволновал, как изгороди запах,
Который в сентябре мы утром пьем с росой.
Был золотой гигант еще незрелым, юным,
Но вот уж от ручья до горизонта встал.
Смеющийся земли зазолотились кудри,
И гребнем золотым их ветер расчесал.
И были мы горды, что созревает жатва,
Что щедрый хлеб растим, чтоб сыт был человек,
И радовался я, с крыльца на поле глядя,
Что веком золотым пшеницы станет век.
Дожди весны, жар лета утучнили жатву,
Шагал-вперед гигант мильонами стеблей,
Волнуясь на ветру, сходясь и разбегаясь,
Потоком золота залив простор полей.
Он по дорогам лился, лился в наши жилы,
В сердца входил он к нам, как теплая мечта
В дома он превращал сраженные деревья,
Вел в диких зарослях стальные поезда.
Тьму ночи озарив сияньем солнц бессонных,
Он тысячами строил города,
И тыщам фермеров в дороге их обратной
Из каждого окна светил он, как звезда.
Потом злой волей хлебных королей Чикаго
Был взорван рынок вдруг, разрушив все кругом.
Вошла зараза в чрево городов приморских,
Пустые корабли на рейде спят пустом.
В глазах больных детей голодный блеск чуть, тлеет
Ночами без огня, лишенным хлеба днем.
Их убивает голод, а паук гигантский
Наживы сеть соткал у входа в склад зерна,
И фермеров самих и фермерские земли
Опутала, как мух, и душит их она.
И едко — медленно, как соль сухого русла,
Ползет паучий яд, жизнь отравляя мне.
Жжет засуха меня, и сам гигант иссохший
Пьет мертвый зной пустынь и корчится в огне.
Теперь не течь ручьям былых надежд моих:
Забила прочно соль сухие русла их.
Когда меня к земле тяжелый сон придавит,
Я буду и тогда пшеницы слышать ропот.
Когда умру, меня на склоне схороните,
Чтоб золотой гигант корнями мог окутать
Меня в родной земле. Последний дар, быть может,
Его других даров великих всех дороже!»
Его зарыли там, где видел бы он ферму,
И где земля тучна и сгорбленное тело
Могла бы выпрямить своей земною тягой.
И радовал его веселый шум пшеницы…
Но вот теперь песок эрозии горячий,
Свистя, летит над ним, мне болью сушит горло,
А там, где отчий дом глядит в пустое поле,
Шатаясь, дверь стучит под ветром и дождями.
Австралия моя! О, мой народ забытый!
Могу ль я мирно спать, коль сердце кровью плачет?
Ведь мертвые со мною говорят сквозь землю,
Мечты не жившие мне отдают в наследство
И требуют их претворить в живое дело.
Нет, спать я не могу, пока вы не проснулись!
Да, мы, живущие так одиноко в мире,
С давно застывшими, морозными глазами,
Мы жаждем слов таких, чтоб в их огне оттаять,
И песен боевых, чтоб кровь воспламенили.
Нет, спать я не могу, пока нас гложет голод.
Кто золотых гигантов смел лишить их силы?
И крыльям засухи кружиться ль над полями?
Детей моей страны, судьбою обойденных,
И холоду и голоду доколе нянчить?
Я слышу: голоса рабочих рвут молчанье,
Тяжки, как молоты, и гулки, как моторы,
Как будто бы великая плотина наша
Вернулась к жизни вновь, и пульс ее забился:
«Три золотых гиганта медленно влачатся,
Ослеплены, обожжены, как уголь черный,
Горнами засухи, раздутыми в пустыне.
Они молчат покорно под свистящей плетью,
Согнулись до земли, в цепях, их оковавших,
Своими тяжкими свинцовыми руками
Кроша плотину нашу в самый мелкий щебень.
Они, что с песней шли, когда был Запад волен,
Теперь орудие жестоких монополий.
Им одолеть бы засуху и голод.
Но нет! Они сейчас рабы наживы,
Рабочий скот в ярме у Би-Эйч-Пи[40].
Оковы, что на них, и нам сдавили плечи,
И в безнадежный путь все тот же бич нас гонит.
Враги нам говорят: „Плотину строить бросьте
И к очагам спокойно возвратитесь!“
Но глубже проросли, чем корни эвкалиптов,
В родную землю корни воли нашей.
Как листья или пыль, ничто нас не развеет.
Вставайте на борьбу! Заставьте их платить нам
Тем золотом, что бога их — войну питало.
Творцы Австралии, мы создадим плотину!
Кто золотых гигантов выручит из плена?
В чем грозная их мощь, как не в руках рабочих?
Где дружно мы стоим, какой нас шторм осилит?
Здесь наше поле битвы!»